Хью сидел за столом, когда говорил это, и играл пресс-папье, поднимая его и роняя с высоты около дюйма обратно на стол. И потом добавил то, отчего Эдвард и рассвирепел:
– Во всяком случае, я еще раз переговорил со Старцем, и он непоколебимо против этого. Так что, боюсь, двое против одного.
– Он не был против до этого!
– Что ж, теперь он против.
– Тебе прекрасно известно, что это ты преподнес ему дело так, чтобы заставить его согласиться с тобой.
– Свое мнение я ему высказал, естественно.
– Огорчительнее всего то, что ты счел пригодным говорить с ним за моей спиной.
– Разве? Я-то полагал, что ты вполне обеими руками за то, чтобы обделывать дела за чужими спинами.
Этот окольный, но безошибочный намек на Диану до того разозлил его, что он вскочил и бросился вон из кабинета Хью, сильно хлопнув дверью. Вот задница! С того самого ужасного разговора с Хью, когда тот почти уговорил его отделаться от Дианы, и потом, когда по очевидным причинам он этого не сделал, от Хью исходило тлеющее неприятие, которое ему оказалось очень трудно выносить. Потому как с обыденной точки зрения Хью прав. Только ему безразличны чувства – и его, и Дианы. Он любил ее, у нее от него ребенок, теперь он не мог ее бросить. Тут он не был способен думать дальше сегодняшнего дня. Только Хью права не имел приплетать это к обсуждению или спору по поводу бизнеса. Тут он, Эдвард, неоспоримо прав. Не в первый раз пожалел он, что с ними нет старины Рупа, но тут же (и тоже не в первый раз) вспомнил, что Руп с пылким сочувствием готов был соглашаться с любым, кто с ним разговаривал. «Мне надо было бы за Старца взяться», – подумал он. В любом случае завтра ему предстоит возвращение, он и вырвался-то только на эту ночь, сославшись на то, что его пригласили по делу в Королевские ВВС и отказаться нельзя. Сказать правду, хорошо, что в конце концов Диана высказалась против того, чтобы жить в Лондоне. Этот коттедж на полпути между причалом и Суссексом стал куда лучшим выбором, хотя он и догадывался, что временами ей было немного одиноко. Зато она выбрала его, или, точнее, один из богатых приятелей Ангусангуса предложил ей коттедж почти за бесценок: то был домик управляющего в его семейном поместье. Боже, подумал он, какая же все-таки во всем неразбериха. Он не хотел ссориться с Хью, он любил старинушку и знал, чувствовал, как тяжко ударила по тому смерть Сибил. В последний раз он ощущал подлинную близость к Хью, когда увез его после нее. Бог знает, почему он выбрал Уэстморленд. Думал, место должно быть таким, где они прежде никогда не бывали, только он не угадал с погодой. Лило каждый день. Они совершали долгие прогулки под дождем, прихватив из маленькой гостиницы упаковки с ленчем, вечерами играли в дартс, слушали новости по радио в баре, играли в шахматы и рано ложились спать, хотя было ясно, что Хью спалось плохо. Начать с того, что он, казалось, ходил как потерянный, стал очень молчалив, хотя время от времени и говорил нечто вроде: «Не могу выразить, как я тебе признателен за то, что помогаешь мне пережить это», – тут глаза его увлажнялись и он замолкал. Потом постепенно стал говорить о Сибил: отчаянные, лихорадочные размышления, можно ли было ее спасти – если бы рак обнаружили раньше, если бы она сказала ему, когда почувствовала, что заболела, если бы оперировали раньше… «Под конец, знаешь, мы говорили об этом, – сказал Хью. – Я выяснил, что она знала о своей болезни уже не один месяц. Однажды ночью ее сильно рвало: она заставила себя съесть обычный ужин, чтобы ублажить меня. Очень расстраивалась, потому что, по ее словам, ей было невыносимо думать, что я все это выброшу. Я уверял ее, возможность что угодно сделать для нее – это радость, блаженство, своего рода утешение, и тогда, когда я принес ей чистую ночнушку и помог ее надеть, она сказала мне, что знает, что умирает, знает, что и я знаю. «Хочу успеть столько всего сказать тебе, – сказала, – ведь скоро вовсе ничего сказать не смогу».
Они разговаривали, сказал Хью, будто только что встретились, слой за слоем открывая что-то друг в друге, словно шелуху с лука счищали, как она выразилась, а когда она уставала говорить, он читал ей: ей особенно нравилась поэзия, которая никогда для него много не значила. «Сказать правду, – признался он, – зачастую читал страницы стихов, не вникая по-настоящему в то, о чем речь шла. Но когда привык, то иногда вдруг понимал, к чему малый клонит, и на самом деле это было здорово… очень впечатляюще. Хью взял с собой одну-две ее любимые книги, усердно вчитывался в них, но это было не то. Под конец она до того ослабела от жуткой боли, что просто хотела, чтоб он посидел с ней и не говорил очень много. Но за пару дней до того, как она умерла, когда ей вкололи что-то такое и она чувствовала себя не слишком плохо, она спросила, помнит ли он, как они ездили в Сент-Мориц, а он ответил, мол, как же, разумеется, помню, она улыбнулась и сказала: «Расскажи мне об этом», – и он рассказал. После этого повисло долгое молчание. Вспоминая лицо Хью, на котором легкая тень улыбки воспоминаний то возникала, то пропадала, не успев задеть его несчастных истерзанных глаз, он чувствовал, как возвращается знакомая и бережная любовь, с какой он всегда относился к старшему брату. Было в Хью что-то жесткое, несгибаемо не от мира сего, благородное и наивное, что нуждалось в защите, подумал он. В тот момент он поднялся против несгибаемости. Э-э, что говорить, должно быть, он был слишком нетерпелив со старинушкой.
– Извини, что так долго. Джейми хочет, чтоб ты пожелал ему спокойной ночи. – Она переоделась в домашнее одеяние из темно-синего бархата, делавшего ее кожу весьма манящей. – Я уложила Сьюзен, так что не позволяй ему разгуливаться и шуметь.
Джейми лежал на спине, укрывшись одеялом до подбородка.
– Привет, старина.
– Привет, старина. – Мальчик подумал и прибавил: – Вообще-то я не старый. Ладно, я старый, но не такой старый, как ты. Ты, должно быть, очень-очень- очень-очень старый.
– Ну да, полагаю, я такой. – В тот вечер он и впрямь чувствовал себя стариком.
– Тебе сколько лет? – спросил мальчик так, будто этот вопрос долгое время мешал им.
– Сорок шесть.
– Сорок шесть! Боже правый!
– Джейми, по-моему, тебе не надо так говорить.
– Мой дедушка, тот, что живет в Шотландии, все время так говорит. Даже про осу, когда видит ее у себя на мармеладе за завтраком. И он говорит так все время, когда газету читает. Вот, разумеется, я и набрался. Миссис Кэмпбелл, она там готовит, говорит, это поразительно, чего я набираюсь. Если уж чего набрался, то в себе не удержишь, – разъяснил тот.
– Что ты думаешь о своей новой сестренке?
Мальчик притворился, будто раздумывает.
– По правде, она мне не нравится. По мне, уж лучше бы у нас собака была. Она мне не нравится, потому что некрасивая и глупая, понимаешь.
– О, не беда, – сказал он, вставая с кровати, – уверен, она будет тебе нравиться, когда подрастет.
– Я не уверен. Почитаешь мне сказку?
