– Ладно, дорогая. Я вполне понимаю. Во всяком случае, к концу следующей недели я буду свободна.
– Ты всегда так говоришь.
– Разве? Я хотела сказать, что мне придется к зубному сходить. По-моему, у меня абсцесс опять на зуб переходит. Вот я и записалась.
– Больно?
– Когда как. Не о чем беспокоиться. Аспирин боль снимает. Боюсь, мне пора. Вилли ждет, ей позвонить нужно. Еще раз – с Новым годом. Ты бы позвонила той бедной девочке и пригласила бы ее на ужин, а?
Повесив трубку, Сид подумала: а почему бы и нет? Она до того сыта расстройствами, привыкла к ним, до того устала от бесконечных расстроенных и порушенных надежд, ее настолько изводила общая хроническая ревность к избыточному (с ее точки зрения) бескорыстию Рейчел, столь постоянно проявляемому (это всегда внушало ей изводящий душу страх, что она теряет свою значимость для Рейчел или что никакой значимости в действительности с самого начала не было), что мысль провести вечер с той, кто открыто обожает ее, легла бальзамом на душу. Той, кто, по крайней мере, хочет побыть с ней, кто поймет, если ее вдруг вызовут на станцию скорой помощи, кто дождется ее возвращения, кто наверняка по достоинству оценит то скромное пиршество, которое она приготовила, чтобы порадовать Рейчел, и у кого наверняка не хватит духу есть в одиночку. Как бы то ни было, она была не вполне уверена, что звонок Тельме окажется благом. Одно дело давать ей бесплатные уроки игры на скрипке – это воспринималось ею как ее долг перед бедняжкой. И водить ее время от времени на концерты тоже представлялось вполне пристойной добротой. А вот пригласить ее на ужин… это придаст новую основу их отношениям и, возможно, таким, какие она окажется не в состоянии поддерживать. Тельму ей было жалко: как было ее не жалеть? Родители Тельмы погибли: отец – участвуя в североатлантическом конвое, мать – во время воздушного налета на Ковентри. Похоже, что другой родни у девочки не было, и она сражалась за выживание, хватаясь за подворачивавшуюся плохо оплачиваемую временную работу. Сид с ней познакомила неистово добрая леди, управлявшая столовыми на разных станциях скорой помощи. Девочка приходила убираться в ее доме, но, уверяла леди, на самом деле она одаренный музыкант. Как-то, вернувшись неожиданно домой, миссис Дэйвенпорт застала ее за игрой на фортепиано – играла она «просто поразительно хорошо». Разумеется, она сама ничего не понимает в музыке, говорила леди, но сразу же поняла: у этой девочки есть дар… А девочка рассказала ей, что не считает фортепиано по-настоящему своим инструментом: она считала себя скрипачкой.
Разумеется, она согласилась прослушать девочку, в чьем музыкальном таланте не оказалось ничего примечательного. Зато у нее было такое желание, такое рвение учиться, и все в ней так явно говорило о стремлении стать профессиональным музыкантом, что Сид, тосковавшая по преподаванию больше, чем сама представляла, взялась за нее. Тельма была признательна – причудливо, трогательно. Сид постоянно получала маленькие подарки: букетики фиалок, пакетики сладостей, пачки сигарет – и вместе с ними целый поток открыток. К тому же она исключительно усердно работала со скрипкой в промежутках между еженедельными уроками. Когда племянница Рейчел вышла замуж и Сид присутствовала на свадьбе, Тельма сделала подборку вырезок из солидных газет об этом событии, и Сид, кого во всем этом больше всего радовала возможность повидать Рейчел, переслала той эту подборку с припиской: «От моей маленькой неутомимой ученицы». «Но, осмелюсь предположить, – написала она дальше, – что кому-то из вашей семьи захочется их посмотреть». Разумеется, ей было жалко Тельму, но, возможно, не настолько жалко, чтобы встречать с ней Новый год. Нет, она поужинает одна.
Только она решила это, как зазвонил телефон: Тельма спрашивала, можно она принесет маленький новогодний подарок? И уже через секунду Сид не только пригласила ее отужинать, но даже и предложила: если Тельма хочет встретить с нею Новый год, то лучше ей захватить с собой вещи, чтоб можно было переночевать. Поскольку Тельма снимала комнатку около Ватерлоо и вряд ли могла позволить себе вернуться домой на такси, такое предложение выглядело небольшим проявлением доброты на практике. «То, что Рейчел наверняка сделала бы», – сказала Сид себе. Она чувствовала себя усталой и подавленной, эгоистичной и обиженной, вовсе не расположенной ни к какой праздничности. Когда Новый год состарится на неделю, ей стукнет сорок четыре, и у нее было такое чувство, что она никогда не перестанет еле-еле сводить концы с концами безо всякой радости под конец.
* * *
– Дорогой, не надо так говорить. До Нового года еще самое малое четыре часа.
– Я, видно, буду говорить так всякий раз, как выпью. А нынче вечером это будет довольно часто.
– Плохая неделя?
– Чертовски ужасная неделя.
– Опять Хью?
Он кивнул.
– Не знаю, что в старину вселилось. Он всегда был упрям, как мул, но в последнее время, что бы я ни сказал, он нарочно твердит обратное. А потом отстаивает это. И никак его с места не сдвинешь.
Диана не успела ответить, как сверху донеслись вопли.
– Я поднимусь взгляну. Дорогой, просто расслабься. Выпей еще виски. Мне, видимо, какое-то время придется его ублажать. Сосни немного: до ужина еще полно времени. Подбрось в огонь еще полено, слышишь, дорогой?
Поленья лежали в большой корзине у громадного открытого очага. Он осторожно поднялся с кресла: в коттедже было полно балок, и последнее, чего бы ему хотелось, это башку о них проломить. Она устроила все очень мило: помещение, занимавшее почти весь первый этаж, было и гостевой и столовой вместе, там же была кухонька с печкой, топившейся углем или дровами, умывальником, подставкой для сушки и дверью, ведшей в кладовку-ледник. Основная комната была заставлена довольно потертыми диваном и двумя креслами, отчищенным столом, накрытым к ужину, комодом, на котором держали фарфор, а в дальнем углу, около входной двери, напротив которой висел старый ковер, предохранявший от сильных сквозняков, располагался детский манеж с моющимися детскими книжками, кубиками и несколькими тряпичными куклами-животными, которые с какой-то стоической отрешенностью сидели, прислонившись к прутьям ограждения. В конце комнаты стоял трехколесный велосипед Джейми, рядом – его резиновые сапожки. Помимо очага, комнату освещала большая керосиновая лампа, стоявшая на комоде и еще больше наполнявшая все вокруг потоками сочного золотого света и таинственными сумеречными тенями. В дневное время в комнате с ее маленькими, глубоко посаженными окошками было довольно темно, ночью же она начинала жить своей жизнью. Хорошо тут, подумал он. Дома был бы Хью, и либо мы с ним в очередной раз поссорились, либо все выходные пили бы изо всех бутылок.
Он налил себе. Спать не хотелось, хотелось самому пройти через все это и, возможно, суметь отрешиться от излишнего гнева, туманившего его разум. Точно. Они достаточно долго добивались компенсации за ущерб, причиненный причалу войной, были месяцы оценок, ревизий книги фондовых ценностей, писанины всех мыслимых видов, но в конце концов выплатили – сто процентов как за ремонт собственности, так и за стоимость хранившегося там товара. Казалось бы, прекрасно. Но тут, как гром с ясного неба, в конце того налогового года фирма столкнулась с налогом на избыточную прибыль на весь товар, словно бы они продали его, что означало, по сути, что они не получают за него ничего. Налогом обложили всю прибыль за лес, что был продан, но то был весь запас, стоивший добрую половину из двухсот тысяч фунтов: платить с этого НИП, по сути, означало, что оставшимися деньгами его не возместить. Он был до того разъярен, что тут же пошел к адвокатам, хотя Хью и предупреждал, что в этом нет смысла. Им попросту придется заплатить налог, говорил он, – снова и снова. Адвокат был довольно хилым: утверждал, если они станут биться, то дело, несомненно, дойдет аж до палаты лордов, поскольку оно создавало бы прецедент или в лучшем случае стало бы попыткой помешать его установлению. Он переговорил со Старцем, который предложил им переговорить с его приятелем из министерства торговли. «Выясните, много ли таких случаев или наш единичный», – посоветовал он. Приятель Старца заявил, разумеется, что на самом деле это не в его компетенции, но к тому же более или менее дал понять, что, по его разумению, им следует смириться. Хью мрачно торжествовал: «Говорил же тебе, не будет ни малейшей пользы, простая трата времени и денег». Только он чувствовал: слишком многое для них в этом на кону, чтобы успокаиваться. Те деньги представляли собой их торговое будущее, и, учитывая, что строевой лес неуклонно рос в цене, к тому времени, когда им потребуется обновить запасы, они в любом случае не смогут восполнить того, что было уничтожено при бомбежках. НИП был последней соломинкой. А потому сегодня утром он еще раз предпринял попытку подвигнуть Хью на борьбу за все дело целиком. Тут не только их деньги затронуты, убеждал он, есть еще и принцип: со стороны правительства явно несправедливо превращать компенсацию за понесенный ущерб в своего рода надуманную прибыль, считать это за продажу. Хью с этим, казалось, согласился, но затем повернул все на высокие издержки по найму подходящих адвокатов, которые действовали бы от их имени, на чудовищную трату времени, на то, что у них не хватает работников, а это окажется задержкой на месяцы. «А главное, – сказал он под конец, – у нас нет никаких гарантий добиться успеха. Мы попросту можем впасть в еще большее безденежье и выкажем себя дураками».
