Только, похоже, все утро Арчи не выходил у нас обеих из ума, потому как мы то и дело заговаривали о нем, или скорее, по-моему, чаще всего это Полли делала: ее все время такое интересовало, вроде как, мол, он каждый вечер ужин готовит, если у него готовить некому, да что он по выходным делает, когда к нам домой не приезжает, все гадала, чем он занимается, когда в Адмиралтейство уходит. Обо всем об этом могла бы и у него самого спросить, заметила я. Она не ответила.
С покупками ничего не получилось. В «Галери Лафайет» не было ничего, чего бы нам хотелось, в магазине под названием «Хапперт» в конце Риджентс-стрит увидели очень красивую розовую шелковую блузку, Полли она очень понравилась, но стоила шесть фунтов, «астрономическая сумма за то, что одевает всего лишь половину тебя», как грустно выразилась она. Я предложила ей одолжить половину денег, но она сказала, уж лучше нет, лучше сберечь деньги на время, когда мы будем жить в Лондоне. Мы решили пройтись пешком до клуба дяди Хью, что был напротив Грин-парк. Интересная вышла прогулка мимо разбомбленной церкви, очень важно выглядевшего книжного, а потом магазина «Фортум энд Мэйсон». Из-под обломков церкви и из земли пробивались крестовник и вербейник. До обеда было еще далеко, вот Полли и предложила: почему бы нам не посидеть в парке напротив, где мы могли бы обсудить, как подступиться за обедом к ее отцу с тем, чтоб мы жили в Лондоне. Но я сказала, что хочу зайти в «Ритц», потому как это самый шикарный отель и я никогда внутри не была. «Я просто в туалет схожу, – сказала я, – а если им не понравится, что я только затем и пожаловала, то могла бы и джину с лаймом выпить».
Полл просто в ужас от такого пришла и рассердилась. «Глупо, – сказала она. – Люди не заходят так просто в отели…»
– Как же, заходят! Затем отели и нужны!
– Если только не собираются остановиться в них. Прошу тебя, не ходи. Умоляю не делать этого.
Так что я не пошла. Вместо этого мы сели в парке, чуточку поразговаривали, а потом заговорили про то, как заиметь себе свой дом. Я сказала, что, мне представлялось, было бы здорово, если бы Полли заявила о желании учиться в художественной школе, ведь само слово «школа», похоже, благотворно действует на нервных взрослых. Полли сказала, что самым трудным препятствием станет желание дяди Хью, чтоб мы жили в его доме с ним и дядей Эдвардом.
Ой, ладно. Обед наш был изысканным: салат из крабов и вино под названием «Либфраумилк», немецкое, так что, конечно же, написать правильно я его не могу. Дядя Хью называл его рейнвейном, что бы то ни значило. Был он очень мил и обращался к нам совершенно по-взрослому, пока не дошло до разговора о том, чтобы у нас был дом, когда он стал увиливать да обещать, мол, посмотрим-посмотрим, что, судя по обширному для нас обеих опыту его поведения, обычно означает «нет». Он сказал-таки, как было бы для него чудесно, если бы мы жили в его доме, и я видела, как слабела Полли, а оттого слабела и я, потому как, в конце концов, он ее отец, а если бы папа сделал мне такое же предложение, я бы, конечно же, жила с ним.
Конечно же, не стала бы. Только тут не то же самое, потому как была бы еще и Зоуи. Наверное, она оставалась бы за городом с Джулей, и тогда могло бы быть так: только папа и я. И тогда Арчи мог бы приезжать и жить с нами…
Только для меня жизнь (вместе с Полли) в доме дяди Хью ни на что такое не была бы похожа и уж наверняка стеснила бы нашу свободу, о чем я и сообщила Полли на обратном пути в поезде. А она в ответ, мол, нам остается только ждать (совершенно средневековая отговорка: ягненок, блеющий бараном, – сказала я ей, и ей пришлось согласиться). Но она сказала, что мы могли бы других подбить, хотя я не слишком-то надеюсь, что это привело бы к желаемому результату: тетя Вилли последнее время довольно раздражительна, а тетя Рейч, похоже, никогда не считала, что чем-то надо заниматься просто ради забавы, Зоуи же ни на кого не имеет влияния, за исключением Джули и того бедняги военного летчика, который влюблен в нее, – если вам угодно знать мое мнение. А еще Дюши: она не может не быть старомодной, раз уж так стара, – считает, что нам незачем ехать куда бы то ни было или чем бы то ни было заниматься.
Я не намереваюсь иметь детей, но, коль так случится, что вознамерюсь, то вот несколько правил, которые я установлю. Никаких Ср. Век. О, вроде «посмотрим», «это зависит» или «все в свое время». И никаких тем, каких нельзя касаться в разговоре, и я буду вдохновлять их на приключения.
Она прочла написанное, решая, правильно ли оставлять это в дневнике, который она писала для папы. Большую часть можно. Она удалила некоторые места про нее, Полли и Арчи и то место о жизни вместе с отцом в его доме, но и с Зоуи тоже. Вместо этого добавила кое-что о членах семейства, с тем чтобы он как можно больше знал, что происходило с ними.
Эллен [писала она] заметно стареет. Полагаю, от ревматизма люди выглядят старше, чем им по годам надлежит, да я и не знаю, сколько Эллен лет, потому как она говорит, что это вовсе не мое дело, но она очень дряхлая, все желтоватые прядки исчезли из ее волос, что сейчас лежат у нее на голове белым туманом. Еще у нее есть очки, за которыми тетя Вилли возила ее в Гастингс, но она не любит носить их, надевает только за шитьем. Она все еще много времени ходит за Уиллсом, Роли и Джулей, но Айлин помогает ей с глажкой, потому как ее, как она выражается, уже ноги не держат. Когда у нее выходной, она старается держать ноги вверх – не очень-то занимательное занятие для выходного. Должно быть, страшно становиться по-настоящему старой: невероятно подумать, что мы все время делаем это, сами того не замечая. Вот интересно, насколько я изменилась за два года, с тех пор как ты видел меня в последний раз, папа. То есть помимо того, что стала ростом выше (я самое малое на полдюйма выше Зоуи) – сама я в себе особых перемен не чувствую. На прошлой неделе, правда, я сделала перманент, потому как Полли завила свои волосы и считала, что завивка и мои сделает поинтереснее. Не получилось, совсем. Вместо того чтобы лежать себе прямо, как были, на редкость скучного темно-каштанового цвета, они пошли какими-то жуткими проволочными волнами, обращавшимися под конец в выморочные спиральки вроде штопора, и всякий раз, как я их мою, приходится накручиваться на эти ужасные бигуди, сделанные из чего-то похожего на свинец, утягиваться в коричневый чулок, отчего голове больно, как ни пристраивай ее на подушке. Вот я и пошла к той даме в парикмахерской в Бэттл остричь все это. Ей пришлось коротко стричь почти всю голову, так что теперь я смахиваю на чучело с торчащими повсюду волосами. Похоже, не гожусь я в настоящие леди. Вот, возьми, косметика. Полли, которая расчудесно хороша, теперь выглядит ужасающе пленительно, если воспользуется тенями, тушью для ресниц, губной помадой и прочим. Я же выгляжу по-идиотски. Тушь лезет прямо в глаза, они слезятся – и она течет у меня по лицу, от теней у меня веки морщатся, а помада на губах и секунды не держится. Полли учит: открывай рот и отправляй в него еду, как конверт в почтовый ящик, – только я забываю. А от пудры мой нос, похоже, блестит еще больше, так и сияет. По-моему, мне просто надо будет, как тете Рейч, обходиться без косметики. Так что, пап, несмотря на твое придурочное замечание, когда ты меня красавицей назвал (в тот день, когда мы набирали воду из ключа), боюсь, она из меня не получается.
