Что-то в хогге было от большой умной совы. Лицо вроде бы человеческое, а вроде бы и нет: вытянутое, с огромными желтыми глазами. А вот Люсибенда, к которой гаер подбивал свои совиные крылья, скорее всего, была человеческой женщиной.
Амара взглянула на меня гневно:
– Я отдала все твои деньги, Торнхелл. Отдала Кардалу за вчерашний погром и за долги хогга, иначе он грозил упрятать нас в долговую тюрьму. Ты как ребенок без присмотра. Я оставила тебя на полчаса – и вот теперь мы вынуждены ехать в Норатор без гроша в кармане. Это – учти, милый господин, – обойдется тебе в Нораторе еще в лишние десять золотых!
– Я заплачу больше.
– Посмотрим. И хогг заплатит. Это из-за его трепа началась драка! Это ведь он все учинил.
– Я изрекал правду!
– Нишкни! Ты начал, я узнавала. Ты задирал сторонников Растара.
– Я говорил правду, миледи.
– И чего ты добился? Тебе расколотили лютню, и теперь ты не сможешь исполнять свои песни, а значит, лишен заработка. Тебе хотели проломить череп. Если бы этот… – она мотнула на меня головой, пшеничные волосы красиво колыхнулись, – большой ребенок не спас тебя, остолопа!.. Цыть! Оба – мыться.
Хогг повозил ногой по полу.
– Я не люблю показывать публично то, за что меня любят женщины.
– Иди уже, там будете только вы вдвоем. Можете потереть друг другу спинку.
Я медленно выпрямился. Вздохнул. Головокружение по чуть-чуть проходило, а вот набат все еще шумел. На скуле, судя по прикосновениям, приличный синяк, и ребра болят, но просто болят, а не на вдохе: даже я, не медик, знаю: если болит на вдохе, значит, ребро сломано.
Купальня располагалась в отдельном срубе на задах трактира и была выложена старыми досками. Видимо, ее использовали без перерыва, круглосуточно – во всяком случае, пар в ней стоял стеной, а доски размокли. В одной бадье было полужидкое мыло серого цвета, которое пахло хуже, чем наше хозяйственное, во второй – ветошь. Это вместо мочалок. Банщик, брюхатый тип скверного вида, выдал мне бритву – полуметровую наваху, только что правленную им на кожаном ремне.
– Зеркало внутри, – буркнул. – Воду подношу. Спину тру за два гроша. Зад – за три.
К счастью, у меня не было денег.
Хогг оказался словоохотлив и волосат: то и другое – чрезмерно. Пока мы мылись, он почем зря трындел в своем углу, пересказывая драку и этапы своего большого пути от Норатора до Прядки. Хотел увидеть мир и показать миру себя, а еще – донести до мира правду, за что имел уже неприятности в Нораторе. Вот же… правдоискатель. Я тер побитое тело Торнхелла и мрачно молчал. Затем отыскал зеркало размером с ладонь, висящее на стене в круглой латунной раме, и начал бриться. Психоделические ощущения, должен сказать – бриться в чужом теле… Крайне… странные. Тебя как будто вынесло из собственного тела, ты смотришь в зеркало – и не узнаешь себя.
– Так вы в Норатор по делу? – снова отозвался Шутейник, превратив себя в белую мыльную груду.
– По делу.
– А…
– По серьезному делу.
– А! Мой дядя владеет печатней и газетой в Нораторе. Я займу у него денег и отплачу вам сполна, даю слово!
Я насторожился и едва не перечеркнул себе горло навахой. Газета? Это уже интересно.
– А что печатает газета твоего дяди?
Хогг фыркнул и опрокинул на голову бадью с горячей водой.
– Сплетни, новости, что придется… прочую чушь.
– А реклама? – Этого слова не было в местном словаре, и я автоматически проговорил его как «reklama», а увидев, как непонимающе раскрылись желтые совиные глаза, сказал: – Объявления от людей и хоггов, за деньги. Ну… «продам коня», «куплю жену», понимаешь?
Он снова не понял. Я подсек прядь своих волос, и перепиливая их бритвой, терпеливо пояснил:
– Скажем, аптекарь хочет продать свою удивительную настойку против лишая и геморроя, хочет продать как можно больше флаконов, и вот он платит твоему дяде, и дядя помещает объявление в своей газете рядом со сплетней: «Продается чудесная настойка «Лишай, прочь! Изыди, геморрой!», покупать у аптекаря с Северной улицы», – и набирает его очень крупным шрифтом, чтобы все, кто взял газету, увидели его в первую очередь.
– А, это бывает, но редко.
Так-так… рекламу, в отличие от древних римлян, у которых в ходу были почти все приемы современных маркетологов, вы еще пока не особенно освоили. Намотаем на ус.
Я безжалостно корнал свои патлы. Пусть будут по уши, не больше.
– А портреты… печатаете?
– Ага. У дядюшки есть гравер, он же и художник, мой дальний родственник… Я ему должен. Хм, я всем родственникам должен, но я перезайму и все вам отдам!
– А большой у газеты tiraj?
Снова непонимающий взгляд из-под новой мыльной шапки.
– Сколько штук газеты печатает твой дядя?
Гаер подумал.
– А… Дядюшка Бантруо Рейл обычно печатает около пятисот штук. Бывает, что и тысячу, если что-то стряслось, о чем гудит весь город. Если, скажем, убили знатного господина, или покалечили изрядно, или же дом богатый обнесли.
Ясно. Желтая пресса Средних веков: кто с кем спит, кто куда ездит и так далее. Интерес к подобным сплетням неистребим.
– Как часто выходит газета?
– Раз в два-три дня, как накопятся сплетни. Зачем благородный господин вроде вас, мастер Волк, интересуется такой ерундой?
– Я люблю читать.
– Ладушки-воробушки! Да я верю, верю!
Я его удивил.
Газета… мощнейшее информационное оружие. Пятьсот экземпляров – это очень много, если учитывать, что газету читают вслух в семейном кругу, в трактире, в общем, везде, грамотные читают безграмотным, а иногда и грамотные покупают вскладчину один экземпляр, ибо газета – дорогое удовольствие, но все же доступное, не то что средневековая книга. Газета – интереснейший актив, и мне придется наложить на него лапу. Это – важно. Это – нужно. Это – необходимо.
Мы выехали из Прядки к полудню и долго следовали по полям, вдоль раскисшего тракта. Гаер нянчил обломки лютни, будто их еще можно было склеить. Имущества у него было – кот наплакал: дорожная сума через плечо, лишняя пара сапог да железная кружка с затейливой монограммой. За короткими халявами сапог – тех, что Шутейник напялил на ноги – виднелись костяные рукояти ножей.
Я сидел в шарабане напротив хогга и чувствовал себя отвратительно. Отбитые места ныли и жаловались на жизнь, голова все еще кружилась, будто я всю ночь отплясывал латинские танцы. Супермен, блин. Две недели к Норатору – самостоятельно. Смешно, прошла всего пара суток – а я уже переоценил и свою личность, и окружающий мир, вкусив его прелестей по самые не балуйся. Теперь я понимаю: чтобы вжиться в этот мир относительно – хотя бы относительно безболезненно – мне придется учиться. Учиться всему – даже такой мелочи, как разложить костер и вскипятить на нем воду в кружке.
