Мирное течение моей новой жизни омрачали только звонки Владыкина. Оксанка так и не объявилась, телефон ее по-прежнему не отвечал, и Сева не находил себе места. Даже Оксанкину мать он подозревал теперь в сговоре, считал, что теща знает, где находится его жена, но скрывает это. Я понятия не имела, прав ли он, но, неплохо зная свою подругу, допускала, что она могла посвятить мать в свои дела, раз уж не получилось довериться мне. Мать есть мать, наверняка покричала, пошумела, но смирилась и приняла выбор дочери. Мне же Сева звонил исключительно с одной целью – узнать, не звонила ли Оксанка. Но она, разумеется, не звонила, и я даже представления не имела о том, где вообще она может сейчас находиться, скорее всего, укатила со своим Колпаковым в столицу.
После разговоров с Севой настроение у меня портилось, Матвей это замечал, но из деликатности не выражал никаких эмоций, хотя, мне кажется, доволен не был.
Он и сам в последнее время то и дело погружался в какие-то свои мысли, и я почти физически ощущала его отсутствие, даже когда он был рядом. О чем он думает, он не говорил, а я не спрашивала, полагая, что это не слишком тактично – в конце концов, у человека могут быть какие-то свои мысли, которыми он имеет полное право не желать делиться ни с кем. Наверное, любую другую женщину это бы задевало, но не меня. Мне вообще не было свойственно желание присвоить человека целиком. Наверное, потому, что Одинцов никогда не позволял этого. Или дело не в нем, а в том, что я устроена совершенно иначе, чем большинство женщин? У меня профдеформация – умение мыслить стратегически и не зацикливаться на незначительном. Та же Оксана всегда говорила, что теряет интерес к мужчине, если не имеет возможности контролировать все, что происходит в его жизни – от телефонов до почтовой переписки. Мне же, любившей иметь собственное пространство, куда никому не должно быть входа, казалось нормальным, что и у другого человека есть потребность в этом же. И нарушать это пространство мне казалось неприличным, неправильным.
Мы по-прежнему ездили на работу порознь, встречались на парковке, как будто случайно, и вместе шли до корпуса – ну что в этом такого, встретились, дошли, разошлись в холле каждый в свою сторону? Нормально же. Но иногда во взгляде Василькова, например, я вдруг замечала что-то новое – прежде он не смотрел на меня с плохо скрываемым интересом. В такие моменты мне казалось, что он все знает о нас с Матвеем, но я не могла понять, одобряет или, напротив, осуждает меня за этот роман на работе. Хотя… какое мне до всего этого дело?
Звонок с незнакомого номера застал меня врасплох – я только что пришла с операции, ужасно ныла спина, хотелось хоть десять минут полежать на жестком диване перед тем, как сесть за компьютер и начать набирать протокол. Но мобильный надрывался, пришлось ответить. К моему глубочайшему удивлению, из трубки полился Оксанкин голос:
– Деля, Деля, ты меня слышишь?
– Слышу, – машинально отозвалась я.
– Делечка, скажи мне, как там дома у меня дела?
От такой наглости я совершенно ошалела:
– Как у тебя дома дела? А что конкретно тебя интересует, дорогая? Свет, газ, канализация? Что именно? Или, может, состояние супруга, которого ты так изящно кинула? Так позвони ему сама и спроси – или духу не хватает, как обычно?
– Ты что вызверилась? – обиженно протянула она. – Я же переживаю, как он там, что он…
– Ты совсем идиотка, да? Ты в очередной раз предала человека и теперь еще имеешь наглость говорить, что переживаешь? Или что – идиллия с богемой дала трещину, как и в прошлый раз?
И вот тут я, кажется, попала в самую точку, хотя куда там было целиться, все и так ясно. Оксанка неожиданно разрыдалась:
– Он мне изменяет!
– Нет, дорогая, это он не тебе изменяет, а с тобой, – поправила я. – С тобой – одной длинноногой блондинке, кажется, какой-то актрисе. Не понимаю, как до тебя сразу это не дошло. Ты где вообще? В столице небось?
– Куда там! – прорыдала Оксанка. – Сижу в какой-то съемной халупе в пригороде, до центра полтора часа электричкой. Тут клопы, представляешь?! Он приезжает раз в два дня, мы почти не общаемся, не бываем вместе, я тут взаперти, как в тюрьме!
– Ну, ты не привирай уж – как в тюрьме.
– А куда мне ходить одной? В супермаркет?
– А ты надеялась на приемы и киношные тусовки?
– Деля! Я тебя умоляю – мне и так плохо, хоть ты не нагнетай!
– А, так тебя еще и пожалеть надо? За этим звонишь? Ты же во время нашей последней беседы сказала, что мы все мизинца не стоим твоего обожаемого Колпакова, что он единственный человек на свете, который тебя понимает без слов. Ты же сказала, что тебе вполне хватит его одного, чтобы заменить весь мир. Ну, и как? – Я схватила сигарету и закурила, открыв настежь окно, сделала пару затяжек и продолжила: – Разумеется, когда влюбляешься, то слепнешь и глохнешь, но глупеть-то зачем? Зачем считать всех, кто был вокруг тебя до встречи с очередной великой любовью, лишними? Зачем выталкивать их из своей жизни, объясни? Ведь может сложиться и такая, к примеру, ситуация… Вот, смотри. Ты заменяешь всех одним-единственным человеком, идешь за ним, слепо во всем доверяясь, потому что как иначе, ведь ты его выбрала, ты его любишь. А он вдруг отпускает твою руку и исчезает за ближайшим поворотом. И все – его нет, но нет и тех, кого ты так запросто когда-то заменила этим человеком. Ну, и какие теперь у тебя ощущения? Когда ты бросила всех ради большой любви, а большая любовь внезапно бросила тебя? Каково это – оглянуться и не увидеть тех, кто был до?
Я выпалила это все на одном дыхании и умолкла, ожидая, когда смысл сказанного мной дойдет до Оксанки. Она молчала. Будучи вполне неглупой женщиной, она, наверное, отлично понимала, что я права. Ее в очередной раз кто-то кинул, и ей приходится признать, что все ее резкие движения, все ее колкие фразы в адрес близких – Севы и меня – теперь выглядят жалко и смехотворно. Потому что Колпакова, судя по всему, опять нет, а мы есть. И мы никуда не денемся, потому что любим ее по-настоящему.
– Деля… мне надо отсюда выбираться.
– Так выбирайся.
– Я боюсь…
– Не переигрывай, прошу тебя. Ты – не маленькая бедная девочка, которую держит в заложниках злой дядя. Ты взрослая самостоятельная тетка, так вставай, вытирай сопли и возвращайся. Деньги на билет есть?
– Нет… – прорыдала она. – Он мне ничего опять не заплатил, а я написала ему сценарий по какому-то роману женскому. Сказал – позже заплатит, принес еще две книги, а я не хочу так больше. Я хочу, чтобы он со мной вместе работал, чтобы я была ему необходима… а не так, одна, в чужой грязной квартире…
– Так, если ты немедленно не прекратишь нести эту чушь, я положу трубку и больше никогда ее не сниму, поняла? – рявкнула я, осознавая, что только резкостью, только вот такими обидными словами я смогу хоть как-то смотивировать Оксанку на действия. – Я сейчас переведу тебе деньги, немедленно купи билет и прилетай домой, слышишь? И не устраивай там прощальных сцен, даже не вздумай, ясно тебе?
