Голова болела все сильнее, но я списывала это на недосып, компенсировать который даже в отпуске у меня не получилось. Стены родительской квартиры давили после просторных хором Аглаи, мне все время не хватало воздуха и хотелось распахнуть настежь все окна. Словом, за эти семь дней я измучилась сильнее, чем за все время, проведенное у Волошиной. Там я хотя бы чувствовала себя нужной, а здесь – уже чужой.
Мама то и дело заговаривала со мной на какие-то волновавшие ее темы, но едва я открывала рот для ответа, как она довольно резко прерывала меня и продолжала говорить сама. Во время одного из таких разговоров, если это вообще можно так назвать, мне на ум пришла фраза, брошенная как-то Аглаей. «Не всегда люди хотят советов. Поэтому прежде, чем давать их, поинтересуйся – а нуждаются ли собеседники в помощи. Вполне вероятно, что в ответ ты услышишь: «Нет, спасибо, мне просто нужно было выговориться», – сказала она тогда, и только сейчас я поняла, что имелось в виду. Маме не нужны были мои советы, не нужны были мои мысли по каким-то вопросам, она просто хотела выговориться. И я перестала обижаться на нее.
К пятнице я уже начала считать часы до того момента, как мне нужно будет собирать вещи и ехать назад, в загородный поселок. В мой дом с привидениями.
Матвей
Он начал ловить себя на том, что с большим напряжением входит в отделение реабилитации, в то крыло, где лежала Куликова. Он не мог объяснить себе этого странного чувства, возникавшего всякий раз, едва он видел ее скрюченную на кровати фигуру в серой толстовке с капюшоном, вечно натянутым на глаза, как будто даже в помещении пациентка мерзла. От Куликовой ощутимо веяло каким-то раздражением, желанием скрыться от всех, сделаться невидимой. Она, по словам медсестер, практически никогда не спускалась в зимний сад, гулять предпочитала в одиночестве, углубляясь в самые дальние углы парка. Ее никогда не видели разговаривающей по телефону, а пропуском, выписанным Матвеем для странной посетительницы, воспользовались всего единожды. Вокруг Куликовой словно был очерчен круг, преодолеть который никто не мог или не хотел. Или она не позволяла. К психологу она ходила, но всякий раз Евгений Михайлович жаловался на то, что никак не может прошибить блоки, тщательно выстраиваемые пациенткой во время беседы.
– У меня складывается впечатление, что психологию она знает куда лучше меня, а в теориях Фрейда и Юнга ориентируется быстрее, чем я обдумываю маршрут от клиники до дома, – сказал он как-то в ординаторской. – Какая-то мутная баба, вот что я вам скажу, и общаться мне с ней не то что неприятно – откровенно страшно. Вы видели, как она смотрит?
Матвей пожал плечами. Он ничего, кроме затравленности, во взгляде Куликовой не замечал, а вот Евгений Михайлович, похоже, заметил что-то еще.
– Нет, Матвей Иванович, вы как хотите, а я с ней работать отказываюсь, – заявил психолог однажды, прямо накануне очередной операции у Куликовой.
– Это еще почему? – удивился Матвей.
– Я чувствую, что она совершенно не та, за кого пытается себя выдать, но никак не могу уцепиться хоть за что-то, и это сводит меня с ума. Я спать перестал, – пожаловался Евгений Михайлович, открывая настежь окно, словно хотел вобрать в легкие побольше свежего воздуха.
– Это эмоции, Евгений Михайлович, и не мне вам объяснять, что мы не имеем на них права, когда дело касается наших пациентов. И потом – не постучишь же человеку по голове, как по арбузу, чтобы понять, хороший он или нет.
– А я бы с удовольствием постучал.
– Мне она тоже не особенно нравится, но выбора нет, человек обратился за помощью, мы обязаны эту помощь ему оказать.
– Да она не за помощью обратилась, могу голову прозакладывать! Она, как змея, кожу сменить с нашей помощью решила, потому что я чувствую – есть что-то, от чего она бежит! – воскликнул психолог, разворачиваясь от окна и гневно глядя на Матвея.
– Нас это не касается.
– Вот! Вот и Аделина Эдуардовна то же сказала!
– А зачем вы обсуждаете мою пациентку с Аделиной Эдуардовной? – удивился Матвей.
– Потому что я уже не знаю, в какие двери мне стучать, чтобы хоть кто-то задумался!
– Евгений Михайлович, вам не кажется, что вы немного преувеличиваете масштаб происходящего? С чего вообще вы взяли, что с Куликовой что-то не так? Да, она странная, скрытная, неприятная тетка, но это, скорее всего, связано с тем, что она долгие годы взращивала в себе комплексы по поводу почти несущественных дефектов внешности. У нее испортился характер, она утратила все коммуникативные навыки – так, кажется, у вас называется отсутствие каких бы то ни было связей с людьми и миром? Но это вполне объяснимо. Кроме того, есть ведь люди, которые не нуждаются в общении с кем-то, и вы знаете это не хуже моего, – сказал Матвей, чувствуя, что нужно как-то переводить разговор на другую тему, потому что психолог взвинчен и никак не может успокоиться.
– Да, но…
– Евгений Михайлович, мне кажется, что вам нужно отдохнуть. Уж от Куликовой – точно, – мягко перебил Мажаров. – Я думаю, что в ближайшую неделю не будет необходимости в беседах. Завтра я ее прооперирую, и говорить она не сможет, так что и вы отдохнете, и она, может, подобреет.
Психолог только рукой махнул, закрыл окно и вышел из ординаторской. Матвей проводил взглядом его чуть ссутуленную спину, покачал головой и постарался выбросить этот разговор из памяти. Истерик он не любил, а истерики у врачей вообще считал делом стыдным, словно бы демонстрирующим профнепригодность.
Сам он должен был зайти сегодня к Куликовой и объяснить ей в общих чертах ход предстоявшей завтра операции. Делать это ему, признаться, не очень хотелось, но так уж было положено. Когда Матвей вошел в палату, Куликова лежала на боку, укрывшись до подбородка одеялом, и, казалось, крепко спала. Мажаров почувствовал облегчение – разговор можно перенести – и развернулся тихонько, чтобы выйти, и тут ему в спину прилетело:
– Убегаете?
Матвей с трудом сдержался, чтобы не вздрогнуть.
– А вы не спите?
– Нет. Лоб болит, – пожаловалась Куликова.
– Давайте посмотрим.
Он снял бандаж и внимательно осмотрел шов, нажал пальцем в нескольких местах, но не обнаружил ничего, что могло бы вызывать болевые ощущения.
– Кажется, у вас это называется фантомными болями, – сказала Куликова глуховато. – Болит спиленная кость. Интересно, болят ли у людей обрезанные носы.
– Не интересовался.
– А попробуйте.
– И зачем же? – накладывая бандаж заново, спросил Матвей.
– Получите новый опыт, – с насмешкой в голосе произнесла она.
– Послушайте, Наталья Анатольевна, – вдруг потерял терпение Матвей. – Я понимаю, что у вас, возможно, есть причина не испытывать ко мне теплых чувств, это вполне нормально, но имейте хотя бы элементарное уважение к человеку, который старается помочь вам и выполнить все пожелания по изменению дефектов внешности! Ваш сарказм порой неуместен, а поведение просто отталкивающе. Не мое дело копаться в вашей голове и жизни, но ведь пропадает и желание исправлять что-то внешнее.
