– Ты сказала, что хотела бы умереть мгновенно, – хрипло сказал он. – Аня, ты ведь не собираешься принять яд или сделать еще какую-то глупость?
– У меня нет яда, – тихо сказала она. – Тем более тогда, в галерее, я сказала неправду.
– Неправду?
– Да, вернее, я сказала не всю правду. Я действительно предпочла бы, чтобы это произошло мгновенно. Но больше всего на свете я бы хотела умереть как моя мать.
Она сделала едва уловимое движение и со всего размаха бросилась на стекло огромного окна, за которым жил своей жизнью их город, далекий от кипящих здесь, в квартире, страстей. Раздался звон, брызнули в разные стороны осколки, и маленькая фигурка в мгновение ока исчезла в ночной темноте, как вылетевшая в окно птица. Глухо закричала Олимпиада, ее крик потонул в рычании Зубова.
– А вы ведь и здесь оказались правы, – спокойно сказал Лавров Крушельницкому и подошел к окну, чтобы выглянуть в зияющую в стекле дыру. Там, в строительной люльке, болтающейся этажом ниже, в крепких мужских руках билась пойманная в силки птица. Анна. – Когда предложили принять меры предосторожности.
– Я помнил ее слова о мгновенной смерти. В данной ситуации единственный способ это сделать – воспользоваться преимуществами девятого этажа, – пожал плечами тот. – На то, чтобы это понять, моего профессионализма хватает.
– Что теперь будет? – спросил Зубов.
– Экспертиза, которая признает Анну невменяемой. Она останется в больнице. Надолго. Навсегда. Но будет жить. Рисовать. Кстати, те жуткие картины, которые хранятся в ее квартире, написала не настоящая Ева, а та, что жила у Анны в подсознании. Спасибо вам, потому что именно знакомство с этими работами дало мне толчок к раскрытию всего дела.
– Не за что, – проскрежетал Зубов, сел на пол и все-таки заплакал.
Эпилог
Весна в этом году выдалась ранняя. Ненавистный снег, измучивший за зиму глаза своей равнодушной ко всему белизной, почти совсем сошел, обнажив черную, мокрую, но ароматную землю, вкусно пахнущую надеждами на теплое лето. Липа чуть приоткрыла форточку и жадно втянула носом воздух. Ничего она не любила так сильно, как запах приближающейся весны.
Позади послышались шаги. Босые ноги шлепали по полу, уверенные, увесистые, мужские. Так мог ходить только победитель, человек, который точно знал, что хочет от жизни, и умел это взять. Стас Крушельницкий подошел сзади, смачно шлепнул Липу по заднице, накинул на плечи мягкий флисовый плед.
– Опять воздух нюхаешь? Простудишься, холодно же еще.
– Что, ты не согласен терпеть меня рядом сопливую? – Липа весело рассмеялась, повернулась и уткнулась носом в обнаженное мужское плечо, за короткий срок ставшее привычным и родным. И как она раньше жила без него, вот что интересно.
– Я буду терпеть тебя рядом любую, – пообещал Стас, притягивая ее к себе. – Кстати, у нас еще есть немного времени, чтобы повторить нашу произвольную программу. Ты не возражаешь?
– Нисколько. – Липа обхватила руками его за шею и поцеловала. – У нас действительно есть еще час до возвращения мамы.
– Убежден, что Мария Ивановна нам не помешает, даже когда вернется из своего санатория. У тебя удивительно тактичная мама. И я очень рад, что она окончательно поправилась, и что Борис договорился с этим московским светилом, который поднял ее на ноги.
– Никогда не думала, что смогу это сказать, но я страшно благодарна Борьке за помощь.
– И он вообще отличный мужик, – сообщил Стас, прижимая ее к себе крепко-крепко, чтобы не смогла убежать.
Никуда убегать Липа даже не собиралась. Никогда в жизни ей не было ни с кем так хорошо, как со Стасом. Она позволила поднять ее на руки и отнести на кровать, и дальше около получаса им было совсем не до разговоров. Это чудо, называемое любовью, о существовании которого Липа совсем недавно даже не подозревала, все длилось и длилось. И каждый раз Липа заново удивлялась, что никак не может к нему привыкнуть. Стас все время был разным, его прикосновения постоянно вызывали новые, доселе неизведанные эмоции, не приедались, не превращались в рутину, не входили в привычку. Липе нравилось заниматься с ним любовью и нравилось, что ей это так нравится.
В последнее время она вообще постоянно была в приподнятом настроении и, прислушиваясь к себе, не находила внутри ни одного живущего в душе демона. Когда-то давно, в прошлой жизни, казалось, что они поселились в ее душе навсегда, но сейчас сгинули, как и не было.
Когда Липа в последний раз ходила в гости к профессору Лагранжу, тот за чашкой чая смотрел на нее с нескрываемым удовольствием.
– Я вижу, твое путешествие закончилось, девочка, – сказал он. – Я очень рад, что ты наконец-то причалила к берегу.
– Какое путешествие? – спросила Липа, она резала торт, поскольку старик был охоч до сладкого, и слушала не очень внимательно.
– К самой себе, девочка моя, к самой себе, – ответил он. – Я всегда знал, что рано или поздно это произойдет. Всего-то и было нужно – расстаться с иллюзиями.
– Это был жестокий путь, – сказала Липа. – Думаю, если бы я его не прошла, то в плену иллюзий жила бы до сих пор. Плохо не то, что мне пришлось перестать прятать голову в песок, а то, что из-за моей слабости погибли люди. Ни в чем не повинные люди.
– Ты не виновата, – сказал Лагранж. – Мы все всего лишь врачи, а не боги. Если бы всех психопатов вычисляли и изолировали до совершения ими преступлений, мир был бы совсем другим. Но он такой, какой есть.
Сейчас Олимпиада Бердникова откинулась на подушку и даже хихикнула от мысли, что в момент острого наслаждения отчего-то вспомнила Лагранжа.
– Чего смеешься? – тут же спросил чуткий Стас. Вот уж кто точно все про нее знал.
– Смеюсь от того, что сейчас думаю о другом мужчине, – честно сказала она и увернулась от пущенной ей в лицо подушки. – Но не думаю, что тебе стоит ревновать, хотя я безмерно его люблю, ценю и уважаю.
– Франц Яковлевич. – Догадливый Стас удобно улегся рядом, не забыв водрузить руку на Липину обнаженную грудь. Он использовал любой момент, чтобы подтвердить, что она его, только его и больше ничья. Слишком долго он ждал, слишком трудно добивался такого ценного приза, как Олимпиада Бердникова. – Я, кстати, сегодня с ним встречаюсь, хочу показать заключение по делу Анны до того, как отдам его в суд.
– Стас, ты все-таки удивительный врач, – сказала Липа и быстро поцеловала его в щеку. – Я горжусь тобой таким, каким ты стал. Все-таки Лагранж не зря видел в тебе своего преемника. Не думаю, что кто-то другой смог бы вызвать на откровенность субличность Евы и узнать, что же на самом деле произошло.
– Скажем так, у меня в этом деле были личные мотивы. Мне важно было во всем разобраться, чтобы ты, наконец, обрела покой. И я разобрался.
– Расскажи, – тихо попросила Липа.
Повествование не заняло много времени. Действительно, проснувшаяся в Анне Ева обманом выманила из дома Михаила Бабурского под предлогом сюрприза жене. Старик, который отчаянно скучал по приключениям, был рад, втихаря от домработницы, ускользнуть из дома, сесть в машину, которую Анна-Ева заранее позаимствовала у Липы, позволил привезти себя в галерею и с энтузиазмом включился в подготовку места действия. Он действительно плохо себя чувствовал, поэтому без всякой опаски позволил сделать себе укол, который, по словам этой милой девочки, сестры чудесной Анечки, должен был позволить ему продержаться бессонную ночь. Но укол оказался смертельным.
