И тут справа открылась поляна. Шмели, жужжащие над иван-чаем. Молодые елочки. Сосна впереди. Утоптанная тропинка вместо заболоченной колеи под ногами. Никита замер на месте. Творилось что-то совершенно невозможное.
– С тропинки не сходи, – велела Катя. – Покружит и отпустит.
А что, если она и не собиралась ему ничего объяснять, не собиралась ничего показывать, – встревожился Никита. Что, если вовсе не свидетель ей был нужен, а жертва, подарок для кого-то, о ком она так тщательно умалчивала.
Семь раз они сворачивали за одной и той же сосной, помеченной крестиком. И семь раз все вокруг в какой-то момент будто подменяли, мгновенно и неуловимо, так что этот момент никак нельзя было отследить. Ни единого зазора, ни малейшей ряби – ничего, что бросалось бы в глаза, – и Никите уже начало казаться, что дело не в необъяснимой подмене реальности, а это он сам сходит с ума и подозревает и Катю, и сосну, и елки с иван-чаем в тайном сговоре.
На восьмой раз путь по колее удалось продолжить. Никита все озирался в поисках поляны и ленточки на ветке, но загадочное кружение наконец прекратилось. Ленточки и цветные полосы на коре, впрочем, остались. Катя тщательно с ними сверялась, замирала на месте, присматриваясь и прислушиваясь, показывала какими-то спецназовскими жестами идти дальше и подождать. Если бы не грязная и рваная ночная рубашка, она вполне сошла бы за бывалую таежницу.
Слева от дороги, за густым орешником, хрустнула ветка. Катя предостерегающе подняла руку, и Никита остановился. В кустах снова зашуршало, а затем послышался тяжелый, с голосом, вздох. Катя перескочила через колею, по плотной моховой подушке подошла к кустам, приподняла ветку… Никита забеспокоился – ведь она сама говорила, что с дороги сходить нельзя, – но тут Катя обернулась и поманила его к себе.
За зарослями орешника тянулись ровные ряды елей. Давным-давно их здесь специально высаживали на местах гарей и вырубок, и деревья разрослись, сцепились колючими ветками, перекрыв доступ солнечному свету. Травы и подлеска в этих вечнозеленых сумерках почти не было, поэтому обширный ельник хорошо просматривался во все стороны.
Среди обомшелых стволов бродила, шурша болоньевым плащом, маленькая старушка. Платок с цыганскими розами на голове, в руках – плетеная корзинка. То и дело старушка медленно и неуклюже нагибалась, срывала гриб и бросала в корзину, не глядя. Вот только корзина уже была полна доверху, даже с горкой, и гриб скатывался по этой горке обратно на землю. А старушка, не обращая внимания на потерю добычи, брела к следующему грибу. Их здесь росло великое множество, самых разных. И она собирала все без разбору: белые и мухоморы, сыроежки и бледные поганки.
Никита узнал ее по одежде – это была древняя баба Надя с Вишневой улицы, в плаще и платке с цыганскими розами она ходила и зимой и летом. Смутно вспомнилась прошлая ночь: баба Надя, которую он тогда не признал, повисшая у него на руке и мешавшая уйти с участка. Острая жалость полоснула Никиту по сердцу – ведь он ее, кажется, толкнул, ругнулся даже… Вся родня бабы Нади осталась в городе, и на собраниях она бубнила всегда плачущим голосом одно и то же: когда уже выезд откроют, когда можно будет уехать, тяжело тут одной, помощи не допросишься… Что старый, что малый – так Никите мать когда-то говорила, – сам не заметишь, как обидишь. Вдруг несчастная баба Надя от той незаметной обиды, от огорчения, что даже непутевый Павлов ее ни в грош не ставит, и ушла в гиблый лес на поиски дороги. И теперь вот блуждает в каких-то ста метрах от родного забора.
Никита шагнул вперед – и присыпанная хвоей пластиковая бутылка громко затрещала под его ногой.
Баба Надя мгновенно развернулась, быстро и странно завертела головой, как будто пытаясь унюхать источник шума. Наконец она уставилась прямо на спрятавшихся в орешнике Катю с Никитой – ее цепкий взгляд буквально кожей чувствовался – и двинулась к ним.
– Стой, – выдохнула Катя Никите в ухо. – Стой, не шевелись.
Баба Надя подошла совсем близко. Теперь Никита видел ее лицо – закаменевшее, чумазое, с опущенными уголками тонких губ. На сизоватой щеке сидел раздувшийся комар, но она не сгоняла его, точно и не чувствовала ничего. Никита помнил бабу Надю замшево-дряблой на вид, уютной старушкой, а теперь она казалась неживой, окоченевшей, и тело свое тащила неуклюже, хоть и быстро, ставила ноги как попало, выворачивая ступни. И глаза ее бегали туда-сюда, пустые и круглые, как у птицы.
Она остановилась, уставилась на них в упор и вдруг улыбнулась – точнее, оскалила зубы, широко и хищно. Потом открыла рот и издала неуверенный, тихий звук, что-то среднее между «у» и «а». У Никиты волосы на затылке зашевелились, буквально, и мурашки промчались по всему телу ледяной стайкой. И тут баба Надя внезапно заплакала – вот это у нее получилось очень естественно. Мокрые подслеповатые глаза жалобно заморгали, седые брови поднялись горестным домиком. Никита дернулся, готовый уже броситься к несчастной, обиженной им старушке, помочь, утешить. Но тут баба Надя высунула длинный розовый язык и принялась слизывать бегущие по щекам слезы. И жалеть ее как-то сразу расхотелось.
Продемонстрировав еще пару очень, очень странных гримас, старушка резко развернулась и побрела прочь, все так же неуклюже переставляя ноги. Когда она отошла достаточно далеко, Катя опустила голову и шумно, с дрожью выдохнула.
– Что с ней? – спросил шепотом Никита, которого тоже трясло.
Катя молча полезла обратно в заросли, и он поспешил за ней.
– Если это обратно придет, скажи там всем, чтоб не пускали, – сказала наконец Катя, когда они забрались в самую гущу орешника.
– Это?.. Она с ума сошла, да? Как Витек?
Катя не ответила.
– Ну помнишь Витька? Тот мужик, который из леса вернулся…
Катя остановилась и покосилась на Никиту через плечо:
– Витек не возвращался. И это тоже не баба Надя.
– К-как это?..
– Это подменыш. Копия, подделка… Видел, как оно рожи корчило? Оно учится. Чтобы на человека было похоже. Тех, кто попадает в лес, забирают. И пытаются копию снять… Прекрати на меня так смотреть, я спиной чувствую.
– Кто забирает?
– Веришь мне теперь?
– Да верю, верю! – почти закричал Никита. – Кто забирает? Нас тоже заберут?!
У него еще в институте было прозвище «Тридцать три несчастья». И, конечно, только его могло так угораздить: полез черт-те куда вместе с не то ведьмой, не то сумасшедшей, а она еще и права в своем безумии оказалась.
– Тихо, – шикнула на него Катя. – Я же сказала – я покажу.
– Не надо показывать! – взмолился Никита. – Расскажи лучше.
– Ты не поверишь.
– Поверю! Кать, вот честное слово, во все поверю – и в инопланетян, и в конец света, и в параллельный мир…
– Это само собой, – кивнула Катя. – А в то, что я расскажу, – не поверишь.
Кусты наконец расступились, и они вышли… в тот же самый ельник. Никита посмотрел назад в надежде, что в закрутившем их на месте орешнике найдется какая-нибудь тропинка.
