– А мне не впервой, – пожала плечами Катя. – Я как-то папу до дачи дотащила, от самых ворот. Маленькая была. А он пьяный и с рюкзаком. То рюкзак тащила, то папу.
Она даже не улыбнулась. И Никите показалось, что глаза ее ничего не выражают – как тогда на реке, два темных провала. Он хотел уже спросить, где сейчас этот папа, почему не ездит больше во Вьюрки, но тут Катя перехватила инициативу. Она потребовала рассказать, что творится в поселке.
Никита, тщательно подбирая слова, рассказал про зверя, про съеденных им, про объявленную охоту. О том, что личность людоеда дачники уже установили, он сначала говорить не хотел, но Катя напирала, не давала увести разговор в сторону, и пришлось выложить все: про сарай у нее на участке, про обглоданные кости. Катя хмурилась, не сводя с Никиты непроницаемого взгляда. Потом молча кивнула и ушла.
Пока ее не было, Никита отчаянно пытался освободиться, но только падал на раскисший земляной пол снова и снова, как сломанная неваляшка. Ушиб нос, ободрал кожу на связанных руках. Мутная похмельная голова от всех этих телодвижений заболела еще сильнее, и в конце концов Никита обреченно затих. Больше всего на свете ему сейчас хотелось – нет, не спастись от кошмарной соседки, а таблетку анальгина и спать.
Потом Катя вернулась. И Никита, к ужасу своему, заметил на ее белом платье новые пятна крови. И на руках тоже густели темно-алые потеки. Катя перехватила его взгляд, небрежно вытерла руки о подол и подошла к разбитому окну. Выглянула на улицу и тут же отпрянула, вжалась в стену сбоку. Потом снова осторожно высунулась и оглядела заросший участок. Она сейчас и впрямь напоминала зверя, высовывающего свой чуткий нос из норы.
«Нора, – подумал Никита, – точно – это же нора. Может, у Кати тоже есть система ходов под поселком, как у мертвого Кожебаткина. Логова для сна, укрытия, подкопы к охотничьим угодьям, кладовые, которые она набивает мясом про запас. Возможно, даже живым еще мясом, чтобы подольше не портилось. Та одинокая богомолка Лида – она же тихо пропала, бесследно. Может, Катя ее живую утащила – как папеньку своего с рюкзаком, ей же не впервой, – и заперла в своей кладовке. Лида сидела связанная в темноте, на земляном полу, и ждала, пока зверь проголодается. Когда заключенные в тайгу из лагеря бегут – они берут с собой кого-нибудь бесполезного, но гладенького. «Консервы» это называется, живые консервы. Вот и у нее небось по таким кладовым пара-тройка консервов раскидана. С Усовой она не рассчитала – шумная баба, семейная. Да еще и перчаткой, в дерьме испачканной, Катя побрезговала, отложила грязный кусочек в сторону. Выдала себя, не по-звериному это.
А с одинокими дачниками – пока заметят, что соседа не видать давно, пока забеспокоятся, времени много пройдет. А консервы хранятся тем временем спокойненько в темноте и прохладе. На земляном полу, в тринадцатой даче, надежно обездвиженные…»
В желудке громко забурлило, рванулась вверх по пищеводу застоявшаяся отрыжка, и Никиту вырвало. Сразу стало легче, только кислый перегар ударил в нос. Зато вся эта лихорадочная, бредовая чехарда в голове поутихла.
Катя покосилась на него со сдержанным недовольством, как на нагадившего кота, и в ее взгляде он прочел извечное «опять нажрался, Павлов». Вот незадача, и этот кусок мяса испачкался, подумал Никита и неожиданно отрывисто, совершенно по-гопнически заржал.
– Никуда ты не денешься, – сказал он, когда наконец отсмеялся. – Тебя весь поселок с собаками ищет.
Катя перегнулась через подоконник, с трудом оторвала несколько листьев лопуха, росшего прямо из фундамента, подошла к Никите и бросила листья поверх мерзкой лужицы. Опустилась на колени рядом, заглянула ему в глаза – да, снова, как тогда, на реке, – и тихо спросила:
– Ты тоже думаешь, что это я?
Накануне ночью в ее сон снова вторглось острое, почти болезненное ощущение чужого присутствия. В саду за окном тихо, но отчетливо шуршало, будто кто-то там ходил. Эти шорохи Катя слышала уже не в первый раз, но они были не такими громкими, чтобы окончательно ее разбудить. Она лишь поднималась к границе сна и яви и скользила по ней, а под сомкнутыми веками плыли темные пятна кустов, очертания спящего дома, приглушенные отсветы уличного фонаря. Запахи земли и влажной зелени щекотали ноздри. Так, должно быть, воспринимал окружающее пространство тот, кто бродил сейчас в саду. И Катя в полусне изо всех сил старалась внушить ему, что он не найдет ничего интересного в этом доме, который отделяла от шуршащей ночи одна только деревянная дверь. Тонкая, застекленная, по-дачному легкомысленная. Кто бы ты ни был, не смотри сюда, уговаривала неведомого гостя Катя, не иди ко мне. На что я тебе?
И дом действительно пропал из поля зрения того, кто шуршал и трещал ветками там, снаружи – только непонятно было, происходит это на самом деле или в Катином растревоженном воображении…
Внезапно что-то небольшое, но увесистое прыгнуло на Катю неведомо откуда, стиснуло грудную клетку, разом выдавив из легких весь воздух. Мгновенно проснувшись, Катя попыталась открыть глаза, но не смогла. Руки и ноги тоже не слушались, хотя она прекрасно их чувствовала. Это было дико и жутко – трепыхаться в панике внутри своего собственного, теплого и расслабленного сном тела, видя лишь багровые вспышки под веками. А то, что сидело плотным комом на груди, продолжало давить на ребра, не давало вздохнуть…
И в памяти смутно мелькнуло, что было, было уже такое. Давно. Незадолго до смерти бабушки Серафимы. Тогда она тоже растерялась и не сразу вспомнила, что полагается делать.
Катя шевельнула губами и беззвучно прошептала:
– К добру или к худу?..
Тяжесть исчезла. Катя рывком приподнялась в постели, жадно глотая воздух. Какие-то голубоватые отсветы плясали перед глазами, в ушах звенело. Катя зажмурилась, пытаясь восстановить дыхание и унять саднящую боль в груди.
Через несколько секунд она поняла, что звенит не в ушах. Это пел свою песенку давным-давно забытый на зарядке мобильный телефон. И отсветы были настоящие – от его дисплея.
Выйдя из оцепенения, Катя неуверенно положила на ладонь жужжащий гаджет. Номер, с которого звонили, не высвечивался, только два кружка – красный и зеленый. «Принять» – «отклонить». Это казалось невозможным, внушало благоговейный ужас, точно не телефонный дисплей зажегся, а вспыхнул непостижимым образом огонь на жертвеннике древнего капища…
Катя наконец дотронулась до зеленого кружка и поднесла телефон к уху. Из трубки раздалось шипение, как из радиоприемника, который упорно слушал оставивший в лесу свой человеческий облик Витек. Только на этот раз шипение не было ровным, оно скорее походило на шум моря, то усиливалось, то стихало, и из него выныривали какие-то новые звуки.
Звуки складывались в слова. Шелестящий бесполый голос повторял, резко меняя тембр и громкость:
– К ху-уду… И-дут… Бе-ги… Пря-ячься…
Шипение оборвалось, телефон погас и умер прямо у нее в руках. Катя отшвырнула его, точно огромного дохлого жука. А потом выбралась из-под одеяла, нашарила под кроватью тапки и, повинуясь приказу, побежала неизвестно куда и неизвестно от кого. В одной ночной рубашке – белой, старенькой, кружевной, в которую еще в детстве наряжалась, играя в принцессу.
