– Через два дня, сэр, – сказала Айви.
– Неужели это только ветер? – спросила Грейс Айронвуд.
– Мне кажется, это лошадь, – сказала миссис Димбл.
Макфи вскочил.
– Пусти, Бультитьюд, – сказал он. – Дай возьму сапоги.
Он бормотал что-то еще, натягивая макинтош, но слов никто не разобрал.
– Не дадите ли вы костыль, Камилла? – сказал Рэнсом. – Подождите, Макфи, мы выйдем к воротам вместе. Женщины останутся здесь.
Четыре женщины не двинулись, а двое мужчин стояли через минуту в больших сенях. Ветер колотил в дверь, и нельзя было понять, стучится ли в нее человек.
– Откройте, – сказал Рэнсом. – И встаньте позади меня.
Макфи не сразу отодвинул засовы. Мы не знаем, собирался ли он отойти потом назад, но ветер отшвырнул дверь к стене, и его зажало между стеной и дверью. Рэнсом стоял неподвижно, опираясь на костыль. Свет, идущий из кухни, высветил на фоне черного неба огромного коня. Морда его была в пене, желтые зубы скалились, алые ноздри раздувались, глаза горели, уши трепетали. Он подошел так близко, что передние копыта стояли на пороге. На нем не было ни седла, ни узды, ни стремян; но в эту самую минуту с него спрыгнул огромный человек. Лицо его закрывала разметанная ветром рыже-седая борода; и лишь когда он сделал шаг, Рэнсом увидел куртку цвета хаки, обтрепанные штаны и рваные ботинки.
6
В большой комнате, где горел камин, сверкало на столиках вино и серебро, а посередине стены стояло огромное ложе. Уизер смотрел, как четыре человека бережно, словно слуги или врачи, несут на носилках длинный сверток. Когда они опустили его на постель, Уизер еще шире открыл рот, и хаос его лица сменился на минуту чем-то человеческим. Он увидел голое тело. Неизвестный был жив, хотя и без сознания. Уизер приказал положить ему к ногам грелку и поднять на подушки голову. Когда все это сделали и он остался наедине с прибывшим, и. о. придвинул кресло к кровати и принялся смотреть. Голова была большая, но казалась еще больше из-за бурой спутанной бороды и шапки бурых волос. Лицо было выдублено непогодой, шея – вся в морщинах. Человек лежал, закрыв глаза, и как будто бы улыбался. Уизер смотрел на него и так и сяк, менял угол, зашел сзади, словно искал и не мог найти какой-то черты. Через четверть часа в комнату мягко вошел профессор Фрост.
Он посмотрел на незнакомца сперва с одной, потом – с другой стороны кровати.
– Спит он? – спросил Уизер.
– Не думаю, скорее – что-то вроде транса. Где они его нашли?
– В ложбине, за четверть мили от выхода. Выследили по следу босых ног.
– Склеп пустой?
– Да. Стоун звонил мне.
– Вы распорядитесь насчет Стоуна?
– Да, да. А что вы о нем думаете?
– Я думаю, это он, – сказал Фрост. – Место верное. Отсутствие одежды трудно объяснить иначе. Череп такой, как я и полагал.
– Но лицо…
– Да, лицо не совсем такое…
– Я был уверен, – сказал и. о., – что узнаю посвященного и даже того, кто может им стать. Вы меня понимаете… Сразу видно, что Стэддок или Стрэйк подойдут, а мисс Хардкасл, при всех ее превосходных качествах…
– Да. Вероятно, надо быть готовыми к тому, что он… неотесан. Кто знает, какие у них тогда были методы?
– Быть может, опыт опасней, чем нам казалось.
– Я давно вас прошу, – сказал Фрост, – не вносить в научное обсуждение эмоциональных элементов.
И оба они замолчали, ибо новоприбывший открыл глаза.
От этого лицо его обрело смысл, но понятней не стало. По всей вероятности, он на них смотрел, но неизвестно, видел ли. Уизеру показалось, что главное в этом лице – осторожность. Не напряженность и не растерянность, а привычная, бесстрастная настороженность, за которой должны стоять долгие годы мирно и даже весело принимаемых передряг.
Уизер встал и откашлялся.
– Магистр Мерлин, – сказал он на латыни. – Мудрейший из британцев, владеющий тайнами тайн, с невыразимой радостью принимаем мы тебя в этом доме. Ты поймешь, что и мы не совсем несведущи в великих искусствах и, если могу так выразиться…
Голос его угас. Было слишком ясно, что голый человек не обращает на его слова никакого внимания. Быть может, он не так произносит? Нет, новоприбывший, судя по лицу, просто не понимает и даже не слушает.
Фрост взял графин, налил бокал вина и поднес его гостю с низким поклоном. Тот взглянул на вино то ли лукаво, то ли нет и сел, являя мохнатую грудь и могучие руки. Он указал пальцем на столик. Фрост тронул другой графин; гость покачал головой.
– Я полагаю, – сказал Уизер, – что наш уважаемый… э-э… друг указывает на кувшин. Не знаю, что они там поставили…
– Пиво… – сказал Фрост.
– Маловероятно… хотя… мы плохо знакомы с обычаями тех времен…
Фрост налил пива и поднес гостю. Загадочное лицо впервые осветилось. Гость отвел рукой усы и стал жадно пить. Голова его все больше откидывалась назад. Выпив все до капли, он утер губы тыльной стороной руки и глубоко вздохнул – то был первый звук, который он испустил за все время. Потом снова указал на столик.
Они подносили ему еду и пиво раз двадцать – Уизер подобострастно, Фрост бесшумно, как бывалый лакей. Ему предлагали разные яства, но он выказал предпочтение холодному мясу, пикулям, хлебу, сыру и маслу. Масло он ел с ножа. Вилки он явно не знал и мясо рвал руками, а кость сунул под подушку. Жевал он громко. Наевшись, он снова показал на пиво, выпил его в два глотка, утер губы пододеяльником, высморкался в руку и вроде бы собрался уснуть.
– А… э… – заторопился Уизер, переходя на латынь, – господин мой, я ни в коей мере не хотел бы тебе мешать. Однако, с твоего разрешения…
Гость не слушал. Трудно было определить, закрыты ли его глаза, или он смотрит из-под опущенных век, но разговаривать он не собирался. Фрост и Уизер обменялись недоуменным взглядом.
– Сюда нет другого входа? – спросил Фрост.
– Нет, – сказал Уизер.
– Пойдемте все обсудим. Дверь оставим открытой. Если он задвигается, мы услышим.
7
Когда Марк остался один, сперва он почувствовал облегчение. Он по-прежнему боялся, что с ним будет, но в самой сердцевине страха родилась странная легкость. Больше не надо завоевывать их доверие, раздувать жалкие надежды. Прямая борьба после такого множества дипломатических ошибок даже бодрила. Конечно, он может проиграть, но сейчас он против них, и все тут. Он вправе говорить о «своей стороне». Он – с Джейн и со всем, что она воплощает. Собственно, он даже ее перегнал, она не участвует в битве…
Одобрение совести – очень сильное средство, особенно для тех, кто к нему не привык. За две минуты Марк перешел от облегчения к смелости, а от нее – к необузданной отваге. Он видел себя героем, мучеником, Джеком-победителем, беззаботно играющим на великаньей кухне, и образы эти обещали изгнать то, что он перевидал за последние часы. Не всякий, в конце концов, устоит против таких предложений. Как был бы он когда-то польщен!..
