Раньше она рассердилась бы или рассмеялась, но сейчас слово «послушание» окутало ее, как странный, опасный, соблазнительный запах. Однако Марк тут был ни при чем.
– Прекратите! – резко сказал хозяин.
Она растерянно глядела на него. Запах уходил.
– Так вы говорили, дитя мое?.. – сказал он как ни в чем не бывало.
– Я говорила, что любовь – это равенство, свободный союз…
– Ах, равенство! – сказал хозяин. – Мы как-нибудь об этом поговорим. Конечно, все мы, падшие люди, должны быть равно ограждены от себялюбия собратьев. Точно так же все мы вынуждены прикрывать наготу, но наше тело ждет того славного дня, когда ему не нужна будет одежда. Равенство – еще не самое главное.
– А я думала, самое, – сказала Джейн. – Ведь люди, в сущности, равны.
– Вы ошибались, – серьезно сказал он. – Именно по сути своей они не равны. Они равны перед законом, и это хорошо. Равенство охраняет их, но не создает. Это – лекарство, а не пища.
– Но ведь в браке…
– Никакого равенства нет, – сказал хозяин. – Когда люди друг в друга влюблены, они о нем и не думают. Не думают и потом. Что общего у брака со свободным союзом? Кто вместе радуется чему-то или страдает от чего-то – союзники; кто радуется друг другу и страдает друг от друга – нет. Разве вы не знаете, как стыдлива дружба? Друг не любуется своим другом, ему было бы стыдно.
– А я думала… – начала было Джейн и остановилась.
– Знаю, – сказал хозяин. – Вы не виноваты. Вас не предупредили. Никто никогда не говорил вам, что послушание и смирение необходимы в супружеской любви. Именно в ней нет равенства. Что же до вас, идите домой. Можете к нам вернуться. А пока поговорите с мужем, и я поговорю с теми, кому подвластен.
– Когда они к вам придут?
– Они приходят, когда хотят. Но мы с вами слишком торжественно беседуем. Лучше я покажу вам умилительную и смешную сторону послушания. Вы не боитесь мышей?
– Кого? – удивилась Джейн.
– Мышей.
– Нет, – растерянно отвечала она.
Он позвонил в колокольчик, и почти сразу явилась Айви Мэггс.
– Принесите мне завтрак, пожалуйста, – сказал он. – Вас покормят внизу, дитя мое, и посущественней. Но можете посмотреть, как я ем. Я покажу вам одну из радостей нашего дома.
Айви Мэггс вернулась с подносом, на котором был бокал, маленькая бутылка и хлебец. Поставив поднос на столик у тахты, она ушла.
– Видите, – сказал хозяин. – Но это очень вкусно. – Он отломил себе хлеба, налил вина и смахнул крошки на пол. – Теперь сидите тихо, Джейн.
Он вынул из кармана серебряный свисток и тихо просвистел одну ноту. Джейн сидела не шевелясь, пока комната наполнялась весомым молчанием; потом она услышала шорох и увидела, что три толстые мыши прокладывают путь сквозь ворс ковра. Когда они подошли ближе, она различила блеск их глазок и даже трепетанье носиков. Хотя она сказала, что не боится мышей, ей стало неприятно, и она с трудом заставила себя сидеть все так же тихо. Именно поэтому она и увидела впервые мышь как она есть – не какое-то мелькание, а маленького зверька, похожего на крохотного кенгуру, с нежными ручками и прозрачными ушками. Все три сидели на задних лапах, бесшумно подбирая крошки, а когда съели, что могли, хозяин свистнул снова, и они, взмахнув хвостами, юркнули за ящик для угля.
– Вот, – сказал хозяин, весело глядя на Джейн («Нет, как же я могла подумать, что он старый!..»). – Все очень просто: людям надо убирать крошки, мыши рады убрать их, тут и ссориться не из-за чего. Видите, послушание – скорее танец, чем палка, особенно когда речь идет о мужчине и женщине; то он ее слушается, то она его.
– Какие же мы для них великаны!.. – невпопад сказала Джейн, думая о мышах; но вдруг поняла, что думает именно о великанах и даже ощущает их рядом. Какие-то огромные существа приближались к ней. Ей стало трудно дышать, ее покинули и силы, и чувства. В поисках защиты она взглянула на хозяина и увидела, что он маленький, как она. Вся комната была маленькой, словно мышиная норка, и потолок как-то накренился, будто надвигающаяся громада сдвинула его. Сквозь страх Джейн услышала заботливый голос.
– Скорей! – говорил он. – Уходите! Здесь не место таким, как мы, но я привык. Ступайте домой!..
3
Когда Джейн покинула деревушку на холме и спустилась к станции, она увидела, что туман рассасывается и там. В нем открылись окна, и, когда поезд двинулся, он то и дело нырял в озера предвечернего света.
В дороге ее душа так расслоилась, что можно было насчитать целых три или четыре Джейн.
Первая Джейн вспоминала каждое слово хозяина и каждый его взгляд. Небольшой набор современных идей, составлявший до сих пор выделенную ей долю мудрости, смыло потоком чувств, которых она не понимала и не могла сдержать. Вторая Джейн пыталась сдержать его и на первую глядела косо, ибо всегда недолюбливала таких женщин. Однажды, выйдя из кино, она слышала, как молоденькая продавщица говорит подружке: «Если бы он на меня так посмотрел, я бы пошла за ним куда хочешь». Была ли права вторая Джейн, приравнивая к ней Джейн первую, мы не знаем; но она приравнивала и вынести этого не могла. Нет, сдаться, как дуре, при первом же слове какого-то чужого человека, забыть о своем достоинстве (и самой того не заметить), о своей свободе, которую она так ценила и даже считала главным для взрослой, уважающей себя, умной женщины… это попросту низко, пошло, вульгарно.
Третья Джейн была совсем новой. Первая, с грехом пополам, существовала в детстве, вторую Джейн считала «своим истинным, нормальным я». О третьей она и не подозревала. Из неведомых источников благодати или наследственности ей являлись мысли, которые она до сих пор никак не связывала с реальной жизнью. Если бы они подсказывали ей, что нельзя так относиться к чужому мужчине, она бы еще поняла; но они, наоборот, обвиняли ее в том, что она не относится так к своему мужу. То, что она испытала недавно – жалость к Марку, вину перед ним, – не покидало ее. В тот самый час, когда душа ее была полна другим мужчиной, из неведомых глубин поднималось решение дать Марку много больше, чем прежде. Ей даже казалось, что она тем самым даст что-то «ему». Все это было так странно, что чувства ее мешались, и верх то и дело брала четвертая Джейн, не прилагая к тому усилия и не делая выбора.
Четвертая Джейн просто радовалась. Три других не могли с нею сладить, ибо она вошла в сферу Юпитера, туда, где свет, песня и пир, здоровье и жизнь, сиянье и пышность, веселье и великолепие. Она едва помнила странные чувства, предшествовавшие ее уходу, и радовалась, что ушла. Подумав об этом, она снова подумала о нем. Все возвращало ее к этой мысли, а значит – к радости. Глядя в окошко на прямые лучи солнца, пронзавшие вершины деревьев, она сравнила их со звуками трубы. Взгляд ее останавливался на кроликах и коровах, и сердце трепетало от праздничной нежности к ним. Ее восхитили несколько фраз старого попутчика, и она оценила острую и светлую мудрость, крепкую, как лесной орех, и английскую, как меловой холм.
