Татка считает, что все, что происходит, ужасная подлость: Мамочка сидит за столом с моей родной матерью как ни в чем не бывало. Не открыла мне правду и нисколько не переживает.
– Они делают с нами что хотят: хотят – врут, хотят – скрывают… – говорит Татка, – как будто ты в этой истории вообще никто, как будто тебе не важно, чей ты сын.
Я киваю – не хочу спорить с Таткой, которая привносит во всю эту историю свою личную боль – как будто мне мало своей боли! На самом деле я благодарен Мамочке за то, что она даже не пыталась «открыть мне правду». Я не хочу, чтобы мне открывали правду. Не хочу: «Андрюша, есть новости: писатель Карлова – твоя мать» или «Андрюша, ты уже взрослый, знай, что ты приемный ребенок». Нам обоим больше нравится умалчивать, преуменьшать проблему, не разыгрывать драму, не травмировать друг друга, не говорить по душам, вести себя так, будто не требуется слов.
В данном случае Мамочка, считаю, хотела минимизировать ущерб: меня не травмировать, Карла не лишать возможности общаться со мной.
Карл тоже вела себя тактично, они обе как будто уступали меня друг другу: Карл старалась не смотреть на меня больше, чем положено смотреть чужой тете, а Мамочка старалась, чтобы мы с Карлом бывали вдвоем. Просила проводить Карла до метро или посадить Карла в такси… Однажды сказала: «Пройдись с Карлом через Таврический сад, она давно там не была».
Мы молча прошли Таврический сад, молча шли к метро, и Карл предложила зайти в кафе. Я, может быть, и не пошел бы с ней в кафе, но мне нужно было в туалет. Мы сели за столик в темном углу. Официантка сказала: «Ну что, мамочка, что будем заказывать?»
– Ну что, сыночек, буше или эклер? – спросила Карл. Как будто она меня не бросила. Надо сказать, она довольно смелая. Не стала делать вид, что не расслышала. Но и не сказала ничего. Все твердо решили молчать, и чтобы не было никакой драмы. О чем не поговорили, того нет.
Потом уже сама стала звать меня гулять. И ни у кого не возникло вопросов: а что думаю я, почему чужая тетя хочет проводить со мной время?..
Вам, может быть, кажется, что не только они странные, но и я тоже странный? Что я не страдаю, что мир для меня не перевернулся, что мне все пофиг безразлично? Ну да, так оно и есть, безразлично, как человеку, которого окружает удушливый дым, – он должен был бы бегать и кричать, но он заперт, поэтому просто сворачивается в клубок на полу и закрывает голову руками.
Ну, или представьте, что вам на голову надели ватного Деда Мороза, вы не можете закричать и вот-вот не сможете дышать.
Февраль, пятница. Татка хочет знать
В последнюю пятницу каждого месяца я навещаю своего отца номер 2–4. Мамочка иногда говорит, что у нее было четыре мужа, а иногда, что пять… а иногда, по настроению, что шесть. Шесть – когда ей кажется, что пять мужей – это мало.
Мне не всегда хочется к нему идти: иногда в последнюю пятницу каждого месяца образуются более интересные дела, а иногда просто лень. Но ничего не поделаешь, отец 2–4 есть отец 2–4. Вот я и тащусь к нему на трамвае. В Коломну иначе не добраться.
Когда Мамочка была за ним замужем, он стал моим отцом и Помидориным зятем, а когда она развелась, перестал быть моим отцом и Помидориным зятем. Но мы тогда решили проявить твердость – решили, что хватит уже ей командовать, сегодня он отец и зять, завтра нет… И он так и остался отцом и зятем. Все годы, что мы жили с ним, Синьора Помидора чуть ли не каждый день приходила к нам и встречала его любимым блюдом. Вставала с дивана и говорила Мамочке: «Учись, как нужно заботиться о мужчине. Я для этого здесь нахожусь, чтобы ты училась».
Затем подавала ему вареное яйцо, разрезанное пополам, на каждой половине крабовая палочка. Помидора почему-то уверена, что это любимое блюдо каждого мужчины. Он благодарил, съедал крабовую палочку и яйцо, а Помидора говорила Мамочке: «Поняла? Это называется заботиться о мужчине». И только после развода он спросил: «Почему вы решили, что я это люблю? Я люблю мясо, в крайнем случае котлеты». Теперь мне приходится тащиться на трамвае в Коломну с котлетами. Он радуется, говорит: «Ура, домашний обед!»
Коломна – это странное место, в котором ничего нет, куда незачем приходить. Если бы мой отец 2–4 не жил тут, я бы никогда здесь не бывал. Здесь никто никогда не бывает. Кроме тех, конечно, кто здесь живет.
Живут здесь, по-моему, те, кто хочет спрятаться от мира. Или просто живут печально. Вот это я и пытаюсь сказать: мой отец здесь печально прячется от мира. Нет-нет, его никто не ищет! Все, кто хотел, давно уже его нашли и все у него отняли, кроме этой маленькой захламленной квартиры, принадлежавшей его прабабушке еще до революции. Он печально прячется от мира и от самого себя, от того Большого Банкира, каким он был в прошлом.
Мой отец 2–4 был Большим Банкиром. Когда я был маленьким, я думал, что у него есть банка с деньгами, когда стал старше, представлял себе его банк как огромный сейф, где лежат пачки денег.
Когда я был маленьким, он был таким большим, веселым, энергичным, подкидывал меня до неба большими руками, рядом с ним все плясало и веселилось… Теперь, когда я стал большим, он вдруг стал маленьким, таким маленьким в своих смешных толстовках и спортивных штанах, с печальными глазами, лысиной, и даже его большие руки стали маленькими ручками.
Сейчас нет ни банки, ни банка. Это печально, и для меня тоже печально, потому что в такой тяжелой ситуации – как я его брошу? Мне придется всю жизнь ходить к нему по последним пятницам каждого месяца.
Татка иногда ходит к нему со мной. Ей нравится его манера шутить с абсолютно серьезным видом, как будто он вовсе не шутит.
– Привет, Андрюша, привет, Татка! Котлеты? Куриные? Хорошо. Не стоило затрудняться, но спасибо. У Клары все в порядке?
Они с Мамочкой никогда не разговаривают. Общаются только через меня. Он часто говорит: «Между мной и Кларой не все остыло». Он ее любит. Это странная любовь: вот если я люблю Лизавету, я все время хочу ее видеть, ну или почти все время. А его любовь другая. Он говорит: «Кларе жутко повезло, что она успела развестись со мной, когда я еще был Большим Банкиром. Если бы она чуть замешкалась, я бы при ней разорился. Не бросать же меня в беде… Ей бы пришлось остаться со мной навсегда, и тогда – все!.. Но Клара – самое ценное, что у меня есть»… Как будто у него есть что-то ценное, что он убрал в коробку и закрыл на чердаке, и вот оно у него есть. Где – в коробке на чердаке?.. Думаю, это возраст: есть в коробке, и хорошо.
Когда я был маленьким, Мамочка ссорились с ним из-за того, как он меня воспитывал: категорически не так, как мой папа.
– Неужели нельзя добиться хоть какого-то единообразия?! Взрослые люди, отцы, и не можете договориться о такой ерунде! Ребенок вообще не будет знать, что хорошо, что плохо! – возмущалась Мамочка.
Добиться единообразия было никак нельзя: «хорошо» и «плохо» у них были разные. Они, как и все нормальные люди, читавшие в детстве одни и те же книжки (смешно, что у обоих любимая книжка была «Республика ШКИД»), одинаково думали о многом, обо всем, кроме денег.
