– Пойдем, спустимся к Сене, – пихнула меня Ульяна. – Посмотрим, что там и как.
Лариска заговорила с Аней по-английски, та отвечала, сбиваясь то и дело на русский, но Лариска делала вид, что все в порядке. На нас она как будто вообще не обращала внимания. Что ж тогда прилетела, как на ракете, увидев нашу фотографию, если мы ей совсем не интересны?
– Как ты думаешь, она из-за его стихотворения примчалась или из-за нас? – спросила я Ульяну, пока мы спускались в студию по темной крутой лестнице, на которой сегодня почему-то не было света, а выключатель мы не нашли, поэтому ставили ноги на ощупь.
Она обернулась на меня и засмеялась.
– Тоже об этом думаешь, да? Не знаю. Наверно, и то, и то. Но больше из ревности.
– Мне показалось, она глупая очень.
– Зато он – вечный Пигмалион.
– Точнее, профессор Хиггинс, – заметила я. – Она же не на мраморную Галатею больше похожа, а на английскую цветочницу. Которая половину слов не знает.
– Ну да… – хмыкнула Ульяна. – Смешно. А нам с тобой излишнее образование уже начинает мешать, это ясно. Я, например, невольно подумала, что «бадз» – это же от корня «быть», to be, то есть это то, что будет. Даже и пишется «будз», изначально так было, значит. То есть я переживаю, а в моей голове идет энергичный мыслительный процесс, сам по себе.
«Я переживаю», – сказала Ульяна. Вот тебе и ответ, нравится ли ей Андреев. Она так легко это сказала…
– Девчонки! – Сеня так обрадовался нам, как будто мы были его лучшими подружками. И зачем-то сразу сфотографировался с нами.
Отбери у нас наши фотографии, телефоны, компьютеры – и половина мира, наверное, сойдет с ума. Иногда мне даже хочется пожить в мире без телефонов и компьютеров – в том мире, в котором жили люди до нас. Чтобы немножко все утряслось и встало на свои места. Можно предложить такое реалити-шоу (нам как раз задали придумать и написать сценарий нового телевизионного проекта в качестве курсовой работы) – «Месяц без гаджетов». Вообще без всего. И чтобы было занятие, цель – например, пропалывать огород, доить и чистить корову и еще в свободное время что-то шить или делать табуретки, ставить забор. Изменится ли человек за этот месяц? Плохо, что он будет знать, что за ним наблюдает камера, поэтому все равно все будет не по-настоящему. Вот как сегодня Лариска.
Я не увидела, какая она настоящая. Она все играла – от начала до конца. Почему Андреев так ее любит? Ведь она сидела и старательно играла его жену, маленькую, юную, очаровательную. Играла, прежде всего, перед нами, соперницами, которых она в два раза старше. По крайней мере, меня – ровно в два.
Андреев быстро спустился вслед за нами, я поняла, что Громов, его гость, известный режиссер и общественный деятель, очень спешит. Они сели, Андреев сам сказал: «Внимание, мотор, снимаем!», и они сходу заговорили о скандальной премьере в Большом театре, чудовищность которой, казалось бы, не требует особого разбора и критики. Есть вещи, которые – за гранью критики, за гранью морали и искусства. Но вот появляется человек, который говорит: «А кто прочертил эту грань? Бог? Какой из всех земных богов? Иисус? Аллах? Или, может быть, Будда? А был ли он прав, этот Бог? И верно ли вы его услышали? Я – сам Бог. И вообще – Бог тут ни причем. Не надо ставить палки в колеса художнику. Я так вижу. У меня тонкий художественный мир. Я вижу сны, а люди потом живут в этих снах, теряя реальность. И они этого хотят. Это ведь здорово – я уношу их из реальности в свой собственный мир, да, немножко сумасшедший. А кто сказал, что есть норма? Вот мы и замкнули круг. А в круге – творец. Кто встанет туда, кто назовется Творцом, тот им будет».
Иногда, сметая все границы, руша барьеры, старые, мешающие, мы идем вперед. Иногда эти барьеры стоят у самого обрыва и, сломав их, мы вдруг падаем в пропасть, откуда выбираться будем очень долго и мучительно. Если найдем обратный путь и силы подняться…
Диалог Андреева с его гостем был такой страстный и яркий, что я не заметила, как прошло больше часа. Я снимала второй камерой, собственно, мне почти ничего делать не нужно было, Сеня все выставил, моя камера снимала средний план сбоку, и я только время от времени переводила камеру с Андреева на Громова, когда Сема делал мне знак.
Я рада, что я была занята и что разговор был такой интересный. Потому что я на время почти забыла о Лариске, которая сейчас наверху учила Аню говорить по-английски, как на родном языке. Ульяна следила за уровнем записи звука, Андреев все совершенствует и совершенствует свою технику, надеясь, видимо, что со временем его передачи станут достоянием не двадцати тысяч человек, как сейчас, а миллионов. Я почти уверена в этом. Если, конечно, кое-кто не уговорит его уехать туда, где бадзы, они же распуколки, распускаются в феврале…
Громов неожиданно согласился выпить чаю, мы тоже поднялись с Ульяной, потому что Андреев, обернувшись, делал нам энергичные знаки: «Давайте, давайте, присоединяйтесь!»
Громов, грузноватый, но вполне еще молодцеватый и импозантный мужчина лет пятидесяти восьми, которого я хорошо знаю по его фильмам и выступлениям на разных передачах, оценил всех трех женщин, и остановился глазами… на мне.
– Интересно было? – спросил он.
Я кивнула, не в силах оторвать глаза от Лариски. Она переоделась, пока мы были в студии внизу. Сняла андреевский свитер, надела простую белую маечку на лямках, борцовку, под которой не было больше ничего. Борцовка открыла ее бледные плечики с большими родинками, и сквозь маечку так доверчиво и беспомощно просвечивала маленькая, недоразвитая грудка. И ничего больше. Еще Лариска чуть подкрасила губы, мазнула красным, ни к чему, ни про что… как большой ребенок… Но она же не ребенок…
Я видела, как смотрит на нее Андреев. Я прекрасно понимала, что означает этот взгляд. Без всяких лишних слов. Я нашла то его стихотворение, у него на страничке в Сети, нашла только что, прямо на кухне, пока Ульяна наливала чай, поскольку больше никто не стал этого делать. Лариска так и сидела с полуоткрытым ртом и выражением «Возьми меня, когда хочешь, я никогда еще не была с мужчиной, но я твоя».
Я старалась не смотреть на нее, чтобы не беситься, и стала листать его страницу. Вот тот день. Он поставил тогда сразу четыре поста, первым из них – это стихотворение, и оно было оказалось внизу. И я просто не долистала до него. Три прочла, а четвертое, главное, не увидела. А в нем все сказано. И Ульяна все поняла еще два дня назад. А я – нет.
Вот он, сейчас передо мной, может быть, в последний раз. И я досижу до конца, не буду плакать, не убегу. Почувствую, как идут от него к ней невидимые нити, которыми он привязан уже столько лет. Посмотрю, чем она его манит и манит. Увижу, но не пойму. А как это поймешь? Это знает только он. А я лишь наблюдаю. Вот она изогнула светлую бровь, чуть улыбнулась, едва заметно, а он – в ответ – потеплел на глазах, раскраснелся… Ничего не сказано, ничего не сделано, а как будто мимо меня несутся энергетические потоки.
Громов все приставал ко мне с какими-то вопросами. Волновался, не болит ли поцарапанная нога. Пикантно разорванные на моей круглой коленке тонкие колготки привлекли его внимание. Ну и вообще… Я же нарядилась, волосы распустила, даже подкрасилась. У меня есть синяя тушь, мне мама подарила ее на Новый год. Я еще удивилась такому глупому подарку от мамы. Тушь идет к моим синим глазам. Я иногда забываю напрочь про свою внешность. И одеваюсь, как бомж, которому удалось найти выброшенную на помойку целую, но старую и ненужную уже одежду. И волосы обычно безжалостно стягиваю в простой хвост, и отрицаю любые женские ухищрения. А сегодня я, как говорит моя бабуля, перышки начистила. И прилетела. А тут – другая птичка, главная. Точнее – единственная. Прекрасная? Не знаю. Для него – лучшая и единственная. Поэтому он – Андреев. Цельный, прекрасный и чужой.
