– Так что с твоим папой? Мой, кстати, тоже был да сплыл. Мама с бабушкой очень не любят об этом говорить. Но у меня его отчество, из чего я делаю вывод, что все-таки какое-то время он был. Хотя я никогда его не видела. Мама всегда говорит, что с ребенком обсуждать свои ошибки не будет. А папа – ее самая большая ошибка в жизни.
– Понятно. А я папу помню. Очень хорошо. И помню, какие у них с мамой были прекрасные отношения. Помню, как я прибегала к ним в выходные, когда им не надо было рано вставать, залезала в постель, ложилась между ними, они всегда близко-близко друг к другу спали, я протискивалась, они меня оба обнимали. Я, знаешь, просто физически помню это состояние. Тепло, никуда не надо бежать, в детский сад не поведут, счастье… Потом мама вставала, шла готовить завтрак, папа меня подталкивал и шептал: «Иди, помогай маме!» А сам держал при этом за ногу, и я не могла уйти, и это было так хорошо… Ай, ладно. Ерунду какую-то рассказываю, даже не знаю, откуда вдруг в голове это всколыхнулось. Никому никогда не рассказывала. И мама, когда он ушел в другую семью, переживала не только, что он выбрал не нас, а она не могла поверить, что он мог так поступить. У нее все поломалось внутри, из-за того что пять или шесть лет он ее обманывал постоянно, каждый день. Она ему верила. А он обманывал. И из-за этого она попала в больницу. А я думала-то, что из-за того, что папа умер. И получается, что потом она меня много лет обманывала. Каждый день. Я думала, что он умер. И в школе так говорила. Я только теперь поняла, почему классная на меня так странно смотрела, когда я это говорила. Может, знала, что он жив? А мы с мамой даже день его смерти отмечали… И когда я узнала, что она меня обманывала, знаешь… такое странное чувство у меня было…
– Она сама сказала?
– Да. Ровно день в день. В восемнадцать лет. Она сказала, что это мне подарок. Утром сказала: «А теперь, Ульяша, мой главный подарок: „Твой отец жив“».
– О господи…
– Ну да. Я думала, может быть, он в тюрьме сидит или сбежал за границу куда-то… Нет, он живет в Сочи. Там тепло, зимы почти не бывает, море, и женщина та моложе мамы на двенадцать лет. Папа туда по делам все ездил, там ее нашел, там и остался. Недвижимость продает, стал риелтором. А был, как мама – инженер, они вместе учились. Маму мне стало очень жалко, еще больше, чем раньше, и, знаешь, совершеннолетие в один день наступило. До этого, когда она болела, я понимала – вот болеет моя взрослая мама, которая все знает, все делает правильно, только болеет. Потом, когда на нее завели дело, я тоже понимала – вот моя взрослая мама, она из-за расстройства и болезни, из-за рассеянности, из-за тяжелых таблеток, которые ее заставляли принимать, сделала ошибку, и обрушилась конструкция, она стоила много денег, теперь мы стали совсем нищие, потому что выплачиваем деньги непонятно за что, в никуда… Не одна же мама опоры для моста этого рассчитывала, кто-то ведь с ней работал, кто-то проверял расчеты… Но так случилось, я понимала, надо терпеть. И мама для меня была взрослая, умная, правильная. А когда она рассказала, что обманывала меня все эти годы, я вдруг увидела в ней растерянную, несчастную, брошенную женщину, которая все делала не так. Не надо было так верить папе, не надо было жить им одним, не надо было говорить мне, что он умер, не надо было меня столько лет обманывать, не надо было пить таблетки, от которых сон сначала наваливался на нее, а потом ушел, как будто насовсем. Она не из-за депрессии не спала несколько лет подряд, а из-за таблеток. В общем, я все это очень переживала, перестала на какое-то время всерьез воспринимать маму… Плохо сдала экзамены… Я же как раз школу заканчивала… Потом пересдавать через год пришлось все выпускные экзамены заново… Я сюда иначе никогда бы не поступила… А сначала из протеста постриглась налысо, чтобы мама, увидев меня, сказала: «Ой…»
– И как, сказала?
– Да… – вздохнула Ульяна. – Чуть не упала. Мне того и надо было. Я очень радовалась. На выпускном была лысая, в обычном школьном платье. Я еще сначала ухо себе проколола, всю раковину, пятнадцать дырок сделала, хотела еще нос проколоть, но ухо в одном месте сильно загноилось, я остановилась, слава богу. Теперь почти все заросло, кстати. Шрамчики только остались.
– Подожди… А сколько тебе лет?
– Мне двадцать, – улыбнулась Ульяна.
– А я еще шутила, что я старше тебя на времени года… дура какая все-таки я… – пробормотала я. – Я не чувствовала, что ты старше, точнее, не понимала каких-то вещей в тебе…
– Я школу уже три года назад окончила. И работала, не знала, куда мне поступать. Потом решила – стану-ка я наркомом образования и культуры, когда наши победят. И пошла на этот факультет.
– А я решила – стану-ка я министром культуры, когда наши победят… – засмеялась я. – Поэтому в Москву поехала, чтобы хорошее образование получить…
– Ну, вот видишь. Вышли мы из точки А и точки Б, и пришли в одну и ту же точку С, которая называется…
Я думала, Ульяна скажет: «Андреев», но она сказала:
– …наш любимый факультет.
– А что еще твоя мама сказала, когда ты постриглась налысо, кроме «ой»?
– Мама? – Ульяна засмеялась. – Я так пару дней походила, потом пришла с последнего экзамена домой, а мама сидит, пьет чай – заплаканная и налысо стриженая. А у мамы были длинные-длинные прекрасные рыжеватые волосы. Я в папу черная такая, он наполовину татарин. И глаз у меня один подкашивает, видишь? – Она скорчила смешную рожицу. – Ну да, не смешно, я знаю. Страшная история, на самом деле. В общем, мы весь вечер смеялись, глядя друг на друга, и плакали одновременно, мама говорила: «Я последние восемнадцать лет делала только ошибки, вся моя жизнь – ошибка, кроме того, что я родила тебя. Ты всё знаешь, ты умная, я буду делать, всё, как ты». И повторяла это сто раз. Я думала, она просто с ума сошла. Было очень страшно. Но потом ничего, исплакались, успокоились, сходили лысые на выпускной, имели там большой успех – это тебе не в бальном платье прийти! – и стали снова отращивать волосы… У меня быстро отросли, а у мамы как-то не очень…
– А ты отца видела? Не ездила к нему? – осторожно спросила я.
– А зачем он мне нужен? – совершенно спокойно ответила Ульяна. – Знаешь, я когда смотрю фильмы, где у брошенного ребенка мучительная сверхидея – разыскать своего отца во что бы то ни стало, хоть убейся, подойти, познакомиться, обняться – я ничего понять не могу. Или я какая-то не такая, или те, кто писали, никогда с этим не сталкивались. Ну, вот нет его и нет. У меня же есть, наверное, еще бабушка с дедушкой, его родители. Может быть, они живы, может быть, и нет. Они с мамой не общаются. Год ей писали, потом как отрезало. Она им пыталась звонить, потом ей сказали: «Не надо, это очень тяжело, рвет душу». И она звонить перестала. Ей было обидно за меня. А мне… Нет, не обидно. Не знаю. Мне обидно было, когда я узнала, что мама врала – про какое-то кладбище, куда мы поедем, когда я подрасту, что туда далеко добираться, про то, как он погиб, про то, какой он был замечательный и честный. Я росла и знала, что мой папа самый лучший и погиб из-за какого-то пьяного водителя. Мы этого водителя с мамой ругали, желали ему провалиться сквозь землю. А оказывается, ничего этого не было. Но я как-то это пережила, спасибо маме, что она тоже постриглась. Я в тот день поняла, что она не взрослая, не сильная. И что взрослой и сильной надо быть мне.
