Я беру грелку и показываю Васе — мол, что — бахнем за упокой Собачьей души? всё-таки не спасли товарища-антисемита, бахнем-бахнем, соглашается Вася, и достает полупустую бутылку минералки. Я открываю грелку и наливаю оттуда в бутылку, приблизительно выдерживая пропорции, хотя вагон трясёт, так что какие уже тут пропорции, закручиваю грелку и мы начинаем пить.
11.45
— Тут есть сортир?
— Откуда тут сортир? Тут даже стоп-крана нет.
— Мне нужно выйти.
— Давай на ходу.
— Ты что — не понимаешь? Мне нужно выйти!
— Всё я понимаю. Что ты кричишь.
— Когда следующая остановка?
— Откуда я знаю? — говорю я Васе. — Я тут в первый и, надеюсь, в последний раз еду.
— Остановка будет минут через 20, — говорит наша знакомая-контрабандистка. — Я там выхожу. Но там остановка всего пару минут. Так что ты не успеешь, — смеётся она.
— Слышал, — говорю я Васе. — Не успеешь. Так что давай — иди в тамбур.
— Я не могу в тамбуре, — произносит Вася.
— Почему?
— Не могу. Понимаешь?
— Нет.
— Я так не могу.
— Ну, подожди, — говорю.
— И ждать не могу.
— Перестань, — говорю.
— Ты что — не понимаешь? — только и повторяет Вася.
02.05
— Всё, я выхожу.
— Подожди, — говорю. — Тут ехать — 15 минут осталось. Потерпи.
— Нет, — произносит Вася.
— Да перестань, — произношу я. Ещё не хватало, чтобы и он свалил. — Там же Карбюратор.
— Я выхожу, — произносит Вася.
— Козёл ты, — говорю.
— Сам козёл, — отвечает Вася и выходит, следом за контрабандисткой, на какой-то безымянной станции.
02.25
— Когда будет следующий на Узловую?
— В два. Только он тут не останавливается. Он в «Химике» останавливается.
— А далеко до «Химика»?
— Километров десять-пятнадцать.
— Так как мне добраться до Узловой?
— Ну, выйди на трассу, поголосуй — может, кто-то и подбросит.
Вася благодарит какого-то угашенного мужика, которого он тут, на станции, терзал несколько минут, и идёт искать трассу. Трасса разбитая и пустая, непохоже, чтобы тут вообще что-то ездило, Вася садится на обочине и начинает ждать.
Через полчаса возле него останавливается молоковоз. Куда тебе, земеля? спрашивают чуваки в кабине, да мне похуй, мне домой нужно, ну, ладно, говорят они — садись, Вася залезает и они срываются с места, что везёте? спрашивает в свою очередь Вася, спирт, смеются мужики, серьёзно? серьёзно — спирт, мы тут от пограничников ныкаемся, здорово, произносит Вася, здорово, прислоняется к дверце и немедленно засыпает, всё, слышит он где-то через час сквозь сон, проскочили, что проскочили? не понимает он, границу! смеются мужики, какую границу? российскую границу, земеля! а куда вы едете вообще? просыпается наконец Вася, в Белгород, смеются они, в Бел-го-род, знаешь такой город, земеля?
Эпилог №3
— Так, быстро все вывернули карманы.
— Да? А что тебе ещё вывернуть?
— Я сказал — вывернуть карманы! Иначе у всех будут проблемы.
— Да что ты говоришь.
— Ты что — не понял? — охранник подходит к Малому Чаку Берри и резким ударом валит его на кресла. Заступиться за него никто не решается. Другой охранник стоит на входе и никого не выпускает.
— Быстро, — говорит первый. — Вывернули карманы.
— А в чём дело? — спрашивает кто-то.
— Часы.
— Какие часы?
— Позолоченные, — говорит охранник. — Позолоченный ролекс.
— А мы тут причём?
— Кроме вас, тут никого не было, — говорит охранник.— Пока этот мудила американский ходил на обед, комната была закрыта, и, кроме вас, тут никого не было.
— Нахуя нам его ролекс?
— Карманы, — говорит охранник и вдруг обращается к Какао. — Карманы вывернул!
— Что? — испуганно переспрашивает Какао.
— Я сказал — карманы вывернул.
Какао молчит. Охранник подходит к нему, запускает руку в карман его песочного пиджака и вдруг достает оттуда тяжёлые позолоченные часы. Сука ты, говорит он и точно так же резко бьёт Какао кулаком в живот. Какао падает на колени и начинает блевать просто себе под ноги.
Эпилог №4
12.15
Сидя здесь, в этом вагоне, наполненном детьми и спекулянтами, сидя на безнадёжной твёрдой лавке, смотря в окно и давясь спиртом, я знаю уже теперь, в 19, о чём я буду думать через десять лет, я знаю, о чём я буду думать, но самое главное даже не это — самое главное что я знаю, о чём я думать не буду никогда, ни за что на свете, ни единого раза, даже случайно — не буду. Я никогда не буду думать о том, что всё могло быть иначе, что всё зависело от меня и было в моих руках, что это на самом деле я формировал свой путь и правил обстоятельства вокруг себя, вот об этом я не подумаю никогда в жизни. Всё могло быть только так, так и никак иначе, да даже так — оно могло и не быть, великое счастье, что всё состоялось хоть как-то, сложилось более-менее, ведь, если откровенно, я даже на это не рассчитывал, я не рассчитывал ни на что, я не верил, что всё это может размотаться и длиться дальше, у меня всегда было чувство того, что всё может закончиться быстро и просто — просто теперь и просто здесь. Потому что теперь и здесь — в 19 на безнадёжной лавке, я знаю, во что я буду верить, и я точно так же знаю, во что я верить не буду, думаю для меня в этом случае мало что изменится, есть вещи, которые не меняются, очевидно, именно они и касаются веры. Я не верю в память, я не верю в будущее, я не верю в провидение, я не верю в небеса, я не верю в ангелов, я не верю в любовь, я даже в секс не верю — секс делает тебя одиноким и беззащитным, я не верю в друзей, я не верю в политику, я не верю в цивилизацию, ладно, если брать не так глобально — я не верю в церковь, я не верю в социальную справедливость, я не верю в революцию, я не верю в брак, я не верю в гомосексуализм, я не верю в конституцию, я не верю в святость папы римского, даже если кто-то докажет мне святость папы римского я в неё верить не буду — из принципа не буду. Зато я верю, даже не верю — я знаю про присутствие там вверху, именно там, где время от времени меняется погода — с хорошей на плохую, я знаю про присутствие того, кто тянул меня всё это время сквозь жизнь, кто вытянул меня из моих проклятых 90-х и бросил дальше — чтобы я и дальше перемещался по своей жизни, того, кто не дал мне погибнуть просто потому, что это, по его мнению, было бы слишком просто, я знаю про присутствие тут, в чёрных небесах над нами, нашего дежурного сатаны, который на самом деле единственный, кто существует, единственный, чьё существование я никогда не поставлю под сомнение, хотя бы потому, что я видел, как он сгребал моих друзей и выкидывал их из этой жизни, как гнилые овощи из холодильника, или, оставляя, выдавливал им зрачки, разгрызал глотки, останавливал сердца, скручивал сухожилия, вкладывал в головы сумасшедшие мелодии, а в нёба — кровавые азбуки, вливал им в жилы больную кровь, наполнял их лёгкие жирным пастеризованным молоком, заливал их души туманом и диким мёдом, от чего жизнь их становилась такой же, как и их отчаяние, то есть — бесконечным.
