19.45
Почему? Потому что ты не просто какой-то мудак, который смирился со существующим несправедливым положением вещей и повседневными наёбками с его стороны, потому что ты не собираешься до конца своих дней вгрызаться в чьё-то горло за расфасованную ними хавку. Потому что у тебя, в конце-концов, есть что сказать, если бы тебя кто-то спросил о самом главном, так что этого уже достаточно, думает Собака, вернее он, конечно, в таком состоянии ничего подобного не думает, но если бы он мог сейчас думать, он, мне кажется, думал бы именно это, поэтому он начинает лезть вверх по балке, которая подпирает крышу, сдирая пальцами старую зелёную краску и засохшее птичье дерьмо, прижимаясь к прохладной трубе, осторожно тянется вверх, переставляя ноги по железной конструкции, лезет как раз над сержантскими головами, которые про него забыли на какое-то время, над головами всех своих мокрых и пьяных знакомых, сколько их тут есть, над счастливыми головами Вовы и Володи. Их он и узнаёт и останавливается как раз над ними, рассматривает их сверху, думает, о как клёво, если протянуть руку вниз, можно их обоих поднять сюда, и он тянет к ним руку и что-то им говорит, даже не замечая, как плохо у него пахнет изо рта.
И тут наши вколачивают мяч, и мокрые глотки ревут — вау-у-у-у-у!!! — вау-у-у-у-у!!! — ревут они и от этого рёва сотни и тысячи сонных голубей срываются со сна и вылетают, будто снаряды, со своих насестов, устланных перьями, землёй и лотерейными билетами, вылетают волной под мокрое небо, и эта волна бьётся об Собаку Павлова, и тот не удерживается и летит вниз, пролетает свои несколько метров и смачно брякается на лавку, рядом с Вовой и Володей, те, наконец, вспоминают про своего товарища, поворачиваются к нему и видят его рядом с собой, как и должно быть.
— О, Собака, — кричит Вова.
— Собака, мы забили, — кричит Володя.
— Здорово, — говорит Собака и улыбается. Впервые за последние три дня, кстати.
19.50–08.00
Вова и Володя не отважились показать свои документы, поэтому к госпитализированному Собаке их не пускают, они объясняют, что они друзья, даже родственники, дальние, но всё-таки родственники, но им говорят, что таких родственников, как Собака, стыдиться нужно и кладут его — пьяного и сонного — на носилки, а потом запихивают в скорую, почему-то все они думают, что Собака именно травмирован, а не пьяный, это его и спасает, его не убивают на месте, как этого требуют инструкции поведения сержантов, старшин и мичманов при героической охране спортивных комплексов и мест массового отдыха трудящихся во время проведения там футбольных матчей, политических митингов и других физкультурно-просветительских шабашей. Какой-то сердобольный сержант даже подходит к водителю скорой, списывает его координаты, оставляет ему свой рабочий телефон и приказывает немедленно мчать тяжелораненого Собаку, а завтра, если ничего серьезного не случится, привезти его залатанное тело к ним в ровд для дальнейших лабораторных опытов, там они и выяснят, что это за Гагарин наебнулся им на головы. Водитель отдаёт честь, ну вы понимаете, о чём я, и скорая исчезает за зелёными воротами стадиона, разгоняя своими сиренами мокрых болельщиков, в чьём весёлом водовороте теряются и Вова с Володей — поскольку победа предполагает единение и радостную коллективную массу, салюты и слаженное хоровое пение, и только поражение, горькое личное поражение, не предполагает ничего, кроме пьяных санитаров и аппарата искусственного дыхания, который, к тому же, и не работает, вернее нет — он работает, но никто не знает, как.
До утра Собака обрыгивает все одеяла, которыми его обернули, и вызывает резкое отвращение со стороны медицинского персонала. Дежурные медсёстры пытаются куда-то дозвониться, найти тех дальних родственников, которые хотели эту сволочь забрать ещё там — на стадионе, но телефона никто не знает, у Собаки изо всех документов находят только ветеранское удостоверение на имя Павловой Веры Наумовны, все разглядывают это удостоверение — потрёпанное и обгорелое по краям — но Собака, хоть ты убей, на Павлову Веру Наумовну не тянет, они на всякий случай ещё смотрят по картотеке и с удивлением выясняют, что согласно их записям эта самая Вера Наумовна ещё три с половиной года назад богу душу отдала, но в этих картотеках такое случается, говорит старшая дежурная медсестра, полностью принять, что перед нею таки не Павлова Вера Наумовна, а какой-то неидентифицированный уёбок, она отказывается, тогда на утро они вызванивают водителя со скорой, тот только отработал смену и по этому поводу всю ночь пил, и про Собаку понял не сразу, сказал, что никакой такой Веры Наумовны он вчера со стадиона не привозил, божился, что женат и что с женой у них всё в порядке, даже секс иногда бывает, когда он не на смене, ну, но в конце-концов понял, о чём идёт речь и выдал медсёстрам телефон сержанта, который интересовался вчера дальнейшей судьбой подобранного им Собаки. Медсёстры кидаются звонить сержанту, говорят, что, мол, беда, товарищ сержант, у нас тут лежит обрыганный недоносок, какой-какой? с утренней бодринкой в голосе переспрашивает сержант и тут таки начинает записывать, записываю, говорит он — об-ры-ган-ный, ну-ну? вот, говорят медсёстры, мало того, что обрыганный, так он ещё и без паспорта, так-так-так, отвечает на это сержант, не так быстро — ма-ло-то-го-что-об-рыг, слушайте, внезапно спрашивает он, ну, а мне-то что, может у него сотрясение мозга? нет у него, — говорят сёстры, — ни сотрясения, ни мозга, он вообще какой-то дезертир, ходят с чужими документами, ага, радуется сержант, с чужими, ещё и обрыгал нам тут всё, — не могут успокоиться сёстры, ну, это вы ладно, строго говорит сержант, давайте тяните его к нам, но скорее, у меня к девяти смена заканчивается, а напарник мой с ним носиться вряд ли захочет — у него давление. Ясно, говорят сёстры, давление.
Они тут-таки вызывают дежурного водителя, забирай, говорят ему, эту сволочь, которая нам тут всё обрыгала, и вези её в Киевское ровд, у неё там какой-то непорядок с документами, ага, говорит водитель, вот сейчас всё брошу, и повезу вашу сволочь исправлять документы, может его ещё в загс отвезти? делать мне нечего, в принципе он только заступил на смену и делать ему правда нечего, ты давай не выёбывайся, говорит ему старшая дежурная медсестра, смена которой как раз заканчивается, отвезёшь его и сразу назад, у нас тут ещё работы море, ну да, говорит водитель, чёрное море, и брезгливо взяв под руку ослабевшего и деморализованного Собаку ведёт его вниз, открывая задние двери скорой, давай, указывает Собаке, залезай, садись вон на носилки, а лучше ляг, а то упадёшь на повороте, разобьёшь стекло какое-нибудь, или порежешься, или краску перевернёшь, какую краску? спрашивает Собака, какую-нибудь, говорит водитель, ложись давай, может я посижу? боязливо спрашивает Собака, ты давай не выёбывайся, говорит ему водитель, и садится за штурвал. Собака пробует лечь, но ему сразу же становится плохо и он начинает рыгать — на носилки, на стены, на какую-то краску, ну, вы понимаете. Водитель в отчаянии тормозит, бежит к задним дверям, открывает их, получает свою порцию Собачьей блевотины и выкидывает полуохладелого Собаку на утренний харьковский асфальт, и уже ругаясь на чём свет стоит, возвращается назад в больницу, где его, если по правде сказать, никто особенно и не ждёт.
