02.55
— Срывай сургучи! — говорит Чапай Собаке.
— Что это? — Вася тоже просыпается и перепугано следит за нами с топчана.
— Всё нормально, — говорю, — не бойся, — ты тоже в доле.
— В какой доле? — боязливо спрашивает Вася.
— Сейчас увидишь, — говорю.
Собака находит среди змеевиков широкий кухонный нож и срезает печатки, медленно всё это разматывает и разворачивает, быстрее, быстрее! не терпится Чапаю, но Собака делает всё уверенно и размеренно, открывает коробку и говорит — о, памятник! достает оттуда бюст, где-то полуметрового роста,ставит его на табурет.
— Что это? — не понимаю я.
— Памятник, — произносит Собака.
— Бюст, — поправляет его Чапай.
— Чей бюст? — спрашиваю.
— Наш, — произносит Чапай.
— Ты не понял — кто это такой? — показываю я на бюст.
Чапай задумчиво протирает очки.
— Может, это директор? — говорит Собака.
— Нет, — произносит Чапай, — это не директор. У директора усов нет.
— А он себе для красоты приделал.
— Всё равно не похоже, — произносит Чапай.
— Это какой-то марксист, — предполагаю я.
— Троцкий, — произносит Собака. — Видишь нос какой? Точно Троцкий.
— Это не Троцкий, — нервничает Чапай. — У Троцкого борода. А у него бороды нет.
— Это Троцкий в Мексике, — произносит Собака.
— Гамбургского периода, — добавляю я.
На Васю даже смотреть жаль.
— Никакой это не Троцкий, — храбрится Чапай, пытаясь скрыть свой мандраж. — Это Молотов. Член ЦК.
— Молотов? — говорю я растерянно.
— Молотов, — произносит Чапай. — Член ЦК, — добавляет на всякий случай.
— Ничего себе, — говорю.
Собака хмуро достает краденую бутылку коньяка и пьёт из горла.
— Молотов, — продолжает Чапай,— из них всех был единственный нормальный тип. Он был гедонистом. Как Тито.
— Как что?
— Как Тито. Любил женщин, спорт, рестораны.
— Коктейли, — говорю я. — А откуда он у него у твоего директора?
— Они когда-то делали их, — произносит Чапай, подумав. — Из отходов. Тут был специальный цех сопроводительных материалов. Мне старик мой рассказывал.
— Бюст Молотова это что — сопроводительный материал?
— Они делали не только бюст Молотова, — оправдывается Чапай.
— А что ещё?
— Ещё бюст этого, как его — Ворошилова. А этот, видно, каким-то чудом уцелел. Хотел продать, сука, — жёстко говорит Чапай, — народный бюст.
— Слушай, ты! — не выдерживает Собака. — Выходит, что — мы ломали дверь, прятались от охраны, оставили там кучу следов и всё это ради этого долбанного гедониста?
Чапай подходит к нему, решительно берёт из рук коньяк, всаживает в себя те граммов 200, что там были, подходит к топчану, отодвигает Васю и летит навзничь в свою грязную бездонную трипперную постель. Даже не сбросив кед.
03.30
— Значит, делаем так, — говорит раздражённый Собака, — забираем всё бухло, сцеживаем брагу, берём драп, шмотки, — он смотрит на Чапая, — нет, пусть подавится своими шмотками. Берём это вот, — показывает он на Молотова, — и валим, пока охрана ничего не увидела.
— А с ним что будем делать? — спрашиваю я.
— Сожжём, — произносит Собака. — Одним уродом меньше станет.
— А Карбюратор?
— Какой Карбюратор? — кричит Собака. — Ты что, не понимаешь — валить надо! Давай, пошли.
— Куда?
— Не знаю, — говорит Собака, — домой.
— Ты что, собираешься в таком состоянии переться через весь город? — говорю. — С бюстом в руках?Тебя примет первый наряд.
— Давайте до утра досидим, — вдруг спокойно произносит Вася. Он уже пришёл в себя, ходит по комнате, тянет с подоконника какие-то брошюры, суёт в карман какую-то покусанную ручку, одним словом, — он единственный, кто не паникует. — Утром нормально выйдем и никто нас не примет. Главное — до утра досидеть.
— Да, — соглашаюсь я, — главное досидеть.
05.30
Я пробую разбудить Чапая, тот лишь заговаривает сквозь сон на каком-то своём языке, на языке потусторонних марксистов-ленинистов и отворачивается от меня. Хорошо, говорю я Васе, оставим его здесь, пусть потом сам разбирается, он всё это в принципе придумал, потому это его проблемы, хорошо, говорит в свою очередь Вася, правильно, но Молотова берём с собой, нафига? говорю, нафига нам Молотов? засыпемся мы с ним, во-первых, объясняет Вася, если его тут утром найдут — Чапаю кранты, сразу поймут, кто дверь выломал. Во-вторых — Молотова можно сдать, он же не просто кусок цветного металла, он же ещё и скульптура, есть люди, которые платят за такие вещи большие бабки. Не знаю, говорю я, не знаю, кто бы заплатил за Молотова большие бабки, ещё за живого — ладно, а за эту мумию, показываю я, ну, да ладно, попробуем сдать, только кому?
Кому из моих знакомых можно сдать бюст Молотова? Вот так и определяется уровень среды, в которой ты обитаешь, так и не иначе. Ну, у меня нет знакомых антикваров, знакомых ювелиров, знакомых гробовщиков у меня тоже нет, которые могли бы сбить с этого бюста усы и переделать его в голову какой-нибудь Подзаборной Людмилы Кузьминичны, героически полегшей под колёсами пятого трамвая на перекрестье улиц Пушкинской и Веснина и там-таки похороненной, поскольку собрать в единую кучу всё то, что от неё осталось там — на том перекрестье — представлялось невозможным, вот, гробовщиков у меня тоже знакомых нет, дальше — знакомых скульпторов, для которых этот сопроводительный материал имел бы хоть какую-то эстетическую ценность, у меня нет, знакомых коммунистов, кроме Васи и Чапая, для каких это был бы предмет культа, — нет, знакомых директоров исторических музеев, для которых этот долбанный гедонист составлял бы какую-никакую историческую ценность, — нет, более того — я уверен, что таких директоров музеев нет вообще в природе, вот, что я думаю. Вот так, мне некому даже сплавить снаружи вполне приличный бюст Молотова, члена цк, блядь, как я живу и для чего? Для чего всё это? вся эта борьба за выживание? игра на удержание счёта? для чего всё это? мне сейчас 19, через 5 лет, если я не умру от бытового триппера, мне будет всего-навсего 24, Гайдар в этом возрасте уже даже полки не водил, что я буду делать в 24? будут ли у меня полки? и если будут — куда я их поведу? в принципе я могу делать что угодно, ну, почти что угодно, но тут такая проблема — что я не хочу делать ничего, мне так естественнее, хотя не все это понимают, такая проблема.
Марусе! — восклицает Собака, который до этого стоял возле окна и нервно всматривался в свежее утро июня, — Марусе можно, у неё полная квартира такого говна, может, ей и этот памятник подойдёт. И мы тут все вспоминаем о Марусе.
