Итак, по рассказу Курбского, сперва выходит, что дело началось отгнанием Сильвестра и Адашева вследствие клеветы в отраве царицы; а потом вдруг узнаем, что Сильвестр еще прежде сам удалился и постригся в Кириллове Белозерском монастыре. Следовательно, дело началось не клеветою в отраве, а прежде: Сильвестр ушел, увидав, что царь отвратил от него лицо свое; что же заставило Иоанна отвратить лицо от Сильвестра, об этом Курбский не говорит и, перемешавши порядок событий как бы намеренно, лишил себя доверенности, показал, что или не умел, или не хотел объяснить причины нерасположения царя к Сильвестру, которое заставило последнего удалиться. Об Адашеве Курбский говорит, что он отгоняется от очей царских без суда, назначается в Феллин воеводою уже после смерти царицы Анастасии; но известно, что Адашев еще в мае 1560 года отправлен был в поход на Ливонию в третьих воеводах в большом полку.
Посмотрим, рассказ царя Иоанна не будет ли удовлетворительнее, причем прежде всего заметим, что царь, оправдывая свои жестокости, никогда не отрицает их; следовательно, мы имеем право полагаться на его слова. Вот что говорит он в письме к Курбскому, перечисляя вины Сильвестра и Адашева: «Видя измены от вельмож, мы взяли вашего начальника, Алексея Адашева, от гноища и сравняли его с вельможами, ожидая от него прямой службы. Какими почестями и богатствами осыпали мы его самого и род его! Потом для духовного совета и спасения души взял я попа Сильвестра, думая, что он, предстоя у престола владычного, побережет души своей; он начал хорошо, и я ему для духовного совета повиновался; но потом он восхитился властию и начал совокупляться в дружбу подобно мирским. Подружился он с Адашевым, и начали советоваться тайком от нас, считая нас слабоумными, мало-помалу начали они всех вас, бояр, в свою волю приводить, снимая с нас власть, частию равняя вас с нами, а молодых детей боярских приравнивая к вам. Единомышленника своего, князя Димитрия Курлятева, ввели к нам в синклитию и начали злой совет свой утверждать: ни одной волости не оставили, где бы своих угодников не посадили; втроем с Курлятевым начали решать и местнические дела; не докладывали нам ни о каких делах, как будто бы нас и не было; наши мнения и разумные они отвергали, а их и дурные советы были хороши. Так было во внешних делах; во внутренних же мне не было ни в чем воли: сколько спать, как одеваться – все было ими определено, а я был как младенец. Потом вошло в обычай: я не смей слова сказать ни одному из самых последних его советников; а советники его могли говорить мне, что им было угодно, обращались со мною не как со владыкою или даже с братом, но как с низшим; кто нас послушается, сделает по-нашему, тому гонение и мука; кто раздражит нас, тому богатство, слава и честь. И такое утеснение увеличивалось не день ото дня, но час от часу. Когда мы с христианскою хоругвиею двинулись на безбожный язык Казанский, получили над ним победу и возвращались домой, то какое доброхотство оказали нам люди, которых ты называешь мучениками? Как пленника, посадивши в судно, везли с малым числом людей сквозь безбожную и неверную землю! Когда по возвращении в Москву я занемог, то доброхоты эти восшатались, как пьяные, с Сильвестром и Адашевым, думая, что нас уже нет, забыв благодеяния наши и свои души, потому что отцу нашему целовали крест и нам, что, кроме наших детей, другого государя себе не искать; хотели воцарить далекого от нас в колене князя Владимира, а младенца нашего погубить. Если при жизни нашей мы от своих подвластных насладились такого доброхотства, то что будет после нас? Когда мы выздоровели, Сильвестр и Адашев не переменили своего поведения: на доброжелателей наших под разными видами умышляли гонения, князю Владимиру во всем потакали, на царицу нашу Анастасию сильную ненависть воздвигли, уподобляя ее всем нечестивым царицам, а про детей наших тяжело им было и вспомянуть. Когда князь Семен Ростовский изменил и мы наказали его с милостию, то Сильвестр начал его держать в великом бережении и помогать ему всяким добром, и не только ему, но и всему роду его. Таким образом, изменникам нашим было хорошо, а мы терпели притеснение. Началась война с ливонцами; Сильвестр с вами, своими советниками, жестоко на нас за нее восставал: заболею ли я, или царица, или дети – все это, по вашим словам, было наказание Божие за наше непослушание к вам. Как вспомню этот тяжкий обратный путь из Можайска с больною царицею Анастасиею? Единого ради малого слова непотребна. Молитвы, путешествия по святым местам, приношения и обеты ко святыне о душевном спасении и телесном здравии – всего этого мы были лишены лукавым умышленном; о человеческих же средствах, о лекарствах во время болезни и помину никогда не было. Пребывая в таких жестоких скорбях, не будучи в состоянии сносить такой тягости и сыскав измены собаки Алексея Адашева и всех его советников, мы наказали их милостиво: смертною казнию не казнили никого, но по разным местам разослали. Поп Сильвестр, видя своих советников в опале, ушел по своей воле, и мы его отпустили не потому, чтобы устыдились его, но потому, что не хотели судить его здесь: хочу судиться с ним в будущем веке, пред агнцем Божиим. А мирских людей мы наказали по их измене: сначала смертною казнию не казнили никого; но всем приказано было отстать от Сильвестра и Адашева, не иметь с ними сообщения, в чем и взята была со всех присяга; но советники их приказ наш и крестное целование вменили ни во что, не только не отстали от изменников, но и больше начали им помогать и всячески промышлять, чтобы их в первый чин возвратить, и так как злоба обнаружилась неутолимая, то виновные по своей вине суд и приняли».
К. Маковский. Князь Репнин на пиру у Ивана Грозного. 1880 г. Фрагмент
В этом рассказе нас не останавливает никакая запутанность или противоречие: причина и постепенность действия ясны. Иоанн сам объявляет, что нерасположение к вельможам заставило его приблизить к себе Адашева, человека относительно низкого происхождения; для совета духовного, для нравственного руководства приближен был священник Сильвестр; относительно внутренней, нравственной жизни подчинение Сильвестру было полное. Но Сильвестр, соединясь с Адашевым, составив себе многочисленную и сильную партию, захотел полного подчинения во всем: несогласие Иоанна с Сильвестром и его советниками выставлялось как непослушание велениям Божиим, за которым непосредственно следуют наказания; во время болезни царя Сильвестр, отец Адашева и приятели их действовали так, что заставили Иоанна разувериться в их расположении к нему и его семейству. Последнее столкновение, на котором остановился Иоанн при перечислении своих оскорблений, поместил он во время обратного пути из Можайска с больною Анастасиею. Известие это, лишенное подробностей, для нас темно, как известие о деле с Курлятевым и Сицким и многие другие намеки, делаемые Иоанном в переписке его с Курбским. Это столкновение, как видно, было последним, решительным в борьбе; время путешествия Иоанна с больною женою нам известно: это было в ноябре 1559 года, весною видим уже Адашева в почетной ссылке при войске, отправлявшемся в Ливонию; в это же время должен был удалиться и Сильвестр. Любопытно и тут видеть остаток того нравственного влияния, которым пользовался Сильвестр над Иоанном, – последний выставляет более виновным Адашева. Сильвестр удаляется добровольно; Иоанн повторяет, что он не сделал ему никакого зла, что не хочет судить его, а будет судиться с ним перед судом Христовым. Очень важно известие, находимое у Иоанна, – известие о постепенности в опалах: сперва удаление некоторых; взятие с оставшихся клятвы не сообщаться с удаленными; но клятва не соблюдается, и следуют казни. Действительно, трудно предположить, чтоб многочисленная и сильная сторона Сильвестра и Адашева осталась спокойною зрительницею своего падения, не старалась возвратить себе прежнего положения, чего могла достигнуть только чрез возвращение Сильвестру и Адашеву их прежнего значения. Это известие тем вероятнее, что объяснения перевода Адашева из Феллина в Дерпт и Сильвестра из Кириллова в Соловецкий монастырь, объяснения, которые сообщает нам Курбский, очень невероятны: Адашеву хотели сдаваться ливонские города, Сильвестра кирилловские монахи держали в большом почете – и это возбудило зависть, опасения во врагах их! Наконец, очень важно, что Иоанн при исчислении вин Сильвестра и Адашева ни слова не упоминает об обвинении в отраве Анастасии и тем опять подрывает достоверность известия Курбского, будто обвинение в отраве царицы, которое придумали враги Сильвестра и Адашева и которому поверил Иоанн, было началом опалы. Если б Иоанн действительно поверил отраве, если б это был главный пункт обвинения, то что могло помешать ему выставить его в послании к Курбскому? Только во втором послании, желая ответить на упрек в потере нравственной чистоты, Иоанн обращается к Курбскому с вопросом: «А зачем вы разлучили меня с женою? Если б вы не отняли у меня мою юницу, то Кроновых жертв и не было бы. Только бы на меня с попом не стали, то ничего бы и не было: все учинилось от вашего самовольства». Таким образом, то, что у Курбского является на первом плане, о том сам Иоанн вовсе сначала не упоминает, а потом упоминает мимоходом, в очень неопределенных выражениях, чтоб только чем-нибудь оправдаться в упреке за нравственные беспорядки; это различие легко объясняется тем, что Иоанн не считал для себя нужным скрывать главные причины событий – борьбы с Сильвестром, Адашевым и советниками их за власть, что повело к удалению этих лиц, и потом движение стороны Сильвестра и Адашева для возвращения своим вождям прежнего значения, что повело к дальнейшим опалам и казням, тогда как Курбскому хотелось скрыть обе причины; для этого он перемешал события.
