Я вышла во двор и спросила у воинов, кто из них Ахилл. Им оказался высокий юноша, стоявший поодаль. Когда я приблизилась, он повернулся и посмотрел на меня, и я заметила в его взгляде прямоту, а в голосе, когда он представился, – искренность. Тут и иссякнут наши тревоги, подумала я. Ахилла прислали к нам, чтобы покончить с тем, что началось еще до моего рождения, до рождения моего супруга. Некий яд в нашей крови – в крови у всех нас. Старые злодеяния и жажда мести. Старые душегубства и память о душегубстве. Старые войны и старые коварства. Старое варварство, старые стычки, времена, когда люди поступали, как волки. Все теперь кончится, когда этот мужчина женится на моей дочери, думала я. Увидела будущее как землю избытка. Увидела, как мужает Орест, озаренный светом супружества своей сестры и этого юного воина. Увидела я конец вражды, время, когда люди будут стареть налегке, а битвы станут предметом возвышенных разговоров к приходу ночи, и потускнеет память об изрубленных телах, о воющих голосах, что разносятся по окровавленным пустошам. Наконец можно будет толковать о героях.
Я сказала Ахиллу, кто я такая, он улыбнулся, кивнул и дал мне понять, что уже знает меня, и собрался уйти. Я окликнула его, протянула руку, чтобы взял он ее в свою – в знак того, что́ вскоре произойдет, и в знак долгих будущих лет.
Тело его будто вздрогнуло, когда я заговорила, он огляделся, не смотрит ли кто-то. Его сдержанность была мне понятна, и я отошла на несколько шагов и лишь тогда продолжила говорить.
– Поскольку ты женишься на моей дочери, – сказала я, – тебе, конечно же, дозволено взять меня за руку?
– Женюсь? – переспросил он. – Мне не терпится в бой. Я не знаю о твоей дочери. Твой супруг…
– Уверена, что мой супруг, – перебила я, – велел тебе не приближаться в дни перед пиршеством, но не приближаться к моей дочери, а не ко мне. В грядущие дни все изменится, но, если тебе тревожно со мной беседовать перед свадьбой с моей дочерью, я лучше вернусь к женщинам, удалюсь от тебя.
Говорила я тихо. На лице у него написалось страдание, растерянность.
– Ты заблуждаешься, – сказал он. – Я жду сражения, а не суженой. Никаких свадеб, пока мы ждем перемены ветра, пока ждем мы, чтоб наши суда перестало бить о скалы. Пока ждем мы…
Он нахмурился, словно бы спохватившись, чтобы не договаривать то, что начал.
– Возможно, мой супруг, – сказала я, – призвал сюда мою дочь, чтобы после сражения…
– После сражения я отправлюсь домой, – перебил меня он. – Если уцелею в бою – отправлюсь домой.
– Моя дочь приехала сюда, чтобы выйти за тебя замуж, – проговорила я. – Ее призвал отец, мой супруг.
– Ты заблуждаешься, – молвил он, и я вновь увидела благородство, оттененное твердостью и решимостью. На миг мне пригрезилось будущее – будущее, что преобразит для нас Ахилл, время, что начнется в пространстве, где смягчены все углы, а тени обласканы, и я состарюсь там, Ахилл возмужает, моя дочь Ифигения станет матерью, а Орест обретет мудрость. Внезапно мне показалось, что в том будущем мире нет места Агамемнону, не приметила я там и Электры, и на миг я замерла и едва не охнула от маячившей темной бреши. Попыталась поместить их обоих в картину грядущего – и не сумела. Ни того, ни другой не смогла рассмотреть, и было там еще что-то незримое для меня, Ахилл же возвысил голос, будто пытаясь привлечь мое внимание.
– Ты заблуждаешься, – повторил он, а затем заговорил тише: – Твой супруг обязан был сообщить тебе, зачем твою дочь призвали.
– Мой супруг, – сказала я, – лишь встретил нас по прибытии. Больше ничего не сказал.
– Ты, значит, не ведаешь? – спросил он. – Возможно ли это – что ты не ведаешь?
Лицо у него потемнело, голос едва не сорвался на этом вопросе.
Я сгорбилась, уходя от него, и отправилась туда, где были моя дочь и остальные женщины. Они почти не заметили меня – восхищались каким-то шитьем, увлеченно разглядывали какую-то ткань. Я села одна, подальше от них.
* * *
Я не знаю, кто сказал Ифигении, что не замуж выдадут ее, а принесут в жертву. Не знаю, кто ей сообщил, что не стать Ахиллу супругом ее, но она была готова подставить горло под острый тонкий нож у всех на виду, пока многочисленные зеваки, включая ее же отца, пялились на нее, а люди, назначенные для этой цели, нараспев возносили моления богам.
Когда женщины разошлись, я заговорила с Ифигенией – тогда она еще не знала. Но в следующий час-другой, пока мы ждали возвращения Ореста, пока я лежала без сна, а Ифигения сновала туда и сюда по нашим покоям, кто-то сказал ей – прямо и точно. Я осознала, как обманулась в вере, будто найдется какое-нибудь простое объяснение, почему Ахилл не осведомлен о свадебных замыслах. Несколько раз меня посещала пронзительная догадка о правде, но то, что кто-то собрался навредить Ифигении, казалось совсем невозможным – из того, как мой супруг встречал нас у всех на виду и как женщины из его лагеря устремились разглядывать облачения.
Я перебрала в уме разговор с Ахиллом, вспомнила каждое слово. Когда Ифигения пришла ко мне, я не сомневалась, что к ночи получу вести, какие успокоят меня, и все разрешится. Я была уверена в этом, даже когда она заговорила, когда начала излагать мне, что́ ей стало известно.
– Кто тебе сказал? – спросила я.
– Ко мне отправили женщину, чтобы она сообщила.
– Которую?
– Я ее не знаю. Лишь знаю, что ее послали ко мне сообщить.
– Кто послал?
– Мой отец, – ответила она.
– Можно ли не сомневаться? – спросила я.
– Я не сомневаюсь, – проговорила она.
Мы ждали, когда вернется Орест, ждали, чтобы умолить того, кто с ним будет, отвести нас к Агамемнону или позволить нам послать ему сообщение, что нам необходимо прийти и поговорить с ним. Ифигения то и дело брала меня за руку, сжимала ее – и отпускала, вздыхая, в ужасе закрывая глаза, а затем открывая их и вперяя пустой взгляд вдаль. Но, пока мы ждали, мне по-прежнему думалось, что ничего не случится, что все это, вероятно, пустяк, что замысел принести Ифигению в жертву богам – слух, распущенный женщинами, и что подобные слухи легко разлетаются среди беспокойных воинов и их окружения в дни перед битвой.
Мне то становилось смутно и беспокойно, то я вдруг чувствовала, что худшее – впереди, и моя дочь вновь отыскивала мою руку и сжимала ее сильнее, яростнее. Раз-другой я подумывала, не удастся ли нам сбежать отсюда, не податься ли нам в ночь и не отправиться ли домой – или в иное убежище, не найти ли кого-то, кто уведет Ифигению, спрячет ее, найдет ей укромное место. Но я не знала, куда нам идти, и понимала, что будет погоня и нас найдут. Раз Агамемнон заманил нас сюда, он, несомненно, устроил так, чтобы за нами следили и нас стерегли.
Много часов просидели мы в тишине. Никто к нам не приближался. Мало-помалу я почувствовала, что мы здесь узники – и были узниками с мига прибытия. Нас завлекли обманом. Агамемнон осознавал, как взбудоражит меня весть о женитьбе, и таков был его замысел, чтобы заманить нас сюда. Ничто иное бы не подействовало.
