– Кто этот человек? – спросила она.
– Какой человек? – переспросил Эгист.
– Тот неприятный человек.
– Просто посыльный.
– Обычно посыльных сюда не допускают. И хорошо – потому что от него тут запах остался. Возможно, потому, что он некоторое время не мылся.
Эгист пожал плечами.
– Ох, почему не продувает тут совсем? – спросила мать пространство вокруг себя. – Мне душно.
Эгист стиснул кулаки еще сильнее.
– Чутье мне подсказывает, что есть новости, – проговорила мать, возвышая голос, чтобы Эгисту было понятно, что она обращается к нему.
Перехватив мой взгляд, она показала на Эгиста, словно это как-то могло подвигнуть его к ответу.
– Что за весть принес тот посыльный? – спросила она еще громче.
Воцарилась тишина, и, похоже, никто из нас не собирался ее нарушать. Моя мать неотчетливо улыбалась: словно съела что-то кислое и изо всех сил старается скрыть неудовольствие.
Мне такое приходило в голову и раньше, а теперь явилось мощно: они с Эгистом недолюбливали друг друга. Прежде я воображала, что у них некая приятная договоренность, что они счастливо кружат друг вокруг друга днем и сплетают объятия в те часы ночи, когда Эгист не бродит невозбранно по дворцу. Теперь я заметила жесткую отчужденность. Они оценили друг друга по достоинству и выучили очертания некоей мерзкой правды.
Меня веселило, до чего естественно они делали вид: их связь не смотрелась чем-то готовым распасться. Я поняла их дилемму. Эгисту с матерью расстаться будет трудно, решила я. Слишком много чего случилось.
Я сидела с ними молча и воображала, каково это – заполнять свои грезы в часы суровости, как звук приглушенных криков мрачно давит на них в часы дремы – и в часы бодрствования.
Понаблюдала за ними. Созерцала, как моя мать открывает и закрывает глаза, как неподвижен Эгист. Наблюдаемое было едва ли не сокровеннее самого потаенного действа. Я видела их вместе – будто нагими.
* * *
Меня относит от их мира, мира слов, настоящего времени и обыденных человеческих порывов, к миру, который был всегда. Ежедневно взываю я к богам, чтобы помогли мне выстоять, взываю к ним, чтобы приглядели за братом, помогли ему вернуться, взываю, чтобы придали моему духу сил, когда придет час. В их бдении я – с богами, я тоже бодрствую.
Моя комната – сторожевой пост загробного мира. Я живу каждый день с отцом и сестрой. Они мои спутники. Когда хожу на могилу отца – вдыхаю недвижимость места, где он покоится. Задерживаю дыхание, чтоб этот новый воздух наполнил мое тело, и выдыхаю медленно. Отец движется ко мне из своей обители тьмы. Я иду ко дворцу, его тень – рядом, парит вблизи.
Ко дворцу он приближается осторожно. Знает, что там люди, которых ему даже в смерти следует опасаться. Пока он устраивается в комнате, от меня – ни звука. И затем, как только я шепчу ее имя, появляется моя сестра Ифигения, сперва как легкое смятение воздуха. Они приближаются друг к другу.
Поначалу я боялась за них. Считала, что моя сестра приходит к нам, чтобы напомнить отцу, как она умерла, поговорить с ним о том, как хладнокровно он смотрел на ее заклание. Я полагала, что она явилась обвинителем, чтобы ввергнуть отца во тьму за пределами той, где он обитает.
Но сестра моя Ифигения, облаченная в свадебное платье, – все бледнее и прекраснее, чем плотнее она становилась, – беззвучно приближалась к отцу, готовая обнять его, привлечь к себе или поискать утешения у его призрака.
Хотела спросить у нее, не забыла ли она. Хотела спросить, стерся ли способ ее смерти у нее из памяти, не живет ли она теперь так, будто ничего не произошло.
Быть может, дни перед ее гибелью и то, как подали ей смерть, в тех местах, где она сейчас, – ничто. Быть может, боги держат память мертвых под замком в своих хранилищах, ревностно стерегут. Высвобождают чувства, что когда-то были чисты и нежны. Чувства, когда-то значимые. Позволяют любви иметь значение, раз уж мертвым любовь навредить не способна.
Они сближаются, отец и сестра, их движения робки. Не уверена, видно ли им меня, после того как они увидели друг друга. Не уверена, что живые им интересны. У них слишком много собственных нужд, слишком много того, чем надо поделиться.
И потому, пока их духи величественно парят в этой комнате, я не заговариваю ни с отцом, ни с сестрой. Хватит и того, что они здесь, со мной.
Но был у меня вопрос, который я желала им задать. Хотела узнать, где мой брат. В некоторые дни я прозревала, что им это может быть ведомо: они ждали моего вопроса, но уплывали прежде, чем я произносила его имя.
В один такой день, вскоре после встречи Эгиста с тем человеком, из коридора внезапно донеслись крики, а затем топот бежавших людей. И тут я услышала вопли матери.
Стоило мне осознать, что мои гости-духи не воспринимают эти звуки, я замерла, я ждала с ними вместе. Услышала еще крики, снаружи; затем кто-то из стражников пришел к моей двери – сообщить, что моя мать желает, чтобы я была рядом: похищенные мальчики того и гляди появятся наконец, и нам нужно быть во дворе, встречать Ореста.
Как только произнесли имя моего брата, я ощутила, что отец с сестрой обрели более плотное присутствие, сделались яростно деятельнее. Почувствовала, как отец тянет меня за рукав, сестра держит за руку. Но шаги стражника стихли, и наступила неподвижность.
Я решила сама произнести имя брата. Прошептав его, а затем сказав вслух, я расслышала голос, задышливый ответный звук, но слов разобрать не смогла. Моя сестра обняла меня, словно хотела удержать. Мгновение я вырывалась, а отец вновь дернул меня за рукав – привлечь мое внимание.
– Мой брат наконец-то возвращается, – прошептала я. – Орест возвращается.
– Нет, – сказала Ифигения. Ее голос – или голос, похожий на ее, – был почти громок.
– Нет, – повторил за ней отец, голосом послабее.
– Мне надо идти, увидеть брата, встретить его, – сказала я.
И вот уже никто меня не удерживал. Я облегченно улыбнулась при мысли, что отец и сестра, должно быть, переместились на дворцовое крыльцо, чтобы посмотреть на моего вернувшегося брата. Я бежала по коридору и к дверям, во весь дух. Снаружи доносились в унисон мужские голоса.
Услышав ликование и свист, я захотела быть рядом с матерью, чтобы в первые мгновения Орест видел, что мы стоим вместе, встречаем его на пороге дома.
Первого прибывшего мальчика подняли на руках и показали толпе, ликование продолжилось, но я видела, до чего быстро людям стало не по себе. Некоторые озирались, словно ища, нет ли еще свидетелей того, чему свидетели они сами: бледное, напуганное лицо мальчика, взгляд мечется, как у зверя, которого держали в клетке, и шум свободы ему даже страшнее.
Моя мать поймала мою ладонь в свою. Смотрела, а затем охнула, коротко вскричала и завопила на людей вокруг, повелевая им, чтоб Ореста привели прямо к ней, что никто пусть не поднимает его на руках, что он – сын Агамемнона и с ним нельзя обращаться так, как с остальными.
