«Лаэрнорский лес чарует не столько естественной красотой, заметной даже с дальнего обзора, сколько тайнами своей чащобы. В Целинделе и ближайших городах мне довелось услышать немало историй об исчезновении людей, отправившихся по Лаэрнскому тупику и не оставивших после себя ни могилы, ни памятной записки. Впрочем, как бы ни были многословны и велеречивы мои собеседники, ни на одно мгновение не усомнился я в том, что все это – праздные пересуды, вызванные одним только растущим страхом перед изменчивостью лигуров, а фактической основы под собой не имеющие».
Прочие записи были сделаны в таком же духе, однако их оставалось ничтожно мало, и я отлично понимал, что, предъявив такой путеводник какому-нибудь стражнику, вызову лишь подозрения. Мне предстояло восстанавливать описания Багульдина и дороги в Предместье. Я лишился их, как и большей части других вещей, как и гартоллы, навсегда оставшейся у наемников Эрзы. После вчерашних событий об их возвращении можно было забыть.
Отойдя от окна, я взглянул на спящего в хмельном беспамятстве охотника. Из раскрытого темно-фиолетового рта доносился громогласный храп, изредка прерывавшийся влажным причмокиванием и вялым бормотанием. Гром еще не знал о случившемся. Он даже толком не понял, почему мы ночью бросились запрягать триголлу, седлать коней, зачем так спешно сменили гостеприимный Икрандил на захолустный Старый Вельнброк. Быть может, охотник вовсе не заметил переезда, решив, что тряска грунтовой дороги была очередным приступом тошноты.
Возле его подушки лежал начиненный травами игрушечный минутан.
Грому в последние дни пришлось туго. Он вновь столкнулся с магульдинцами. Грозившая нам смерть от яда и необходимость закрыть комнату Нитоса временно отвлекли его от печальных воспоминаний, но едва мы добрались до Икрандила, Гром замкнулся, утратил обычную веселость – хмуро жевал клют и пил хмель в тавернах.
Не хотелось и представлять, как бы он повел себя, случись ему там, в Авендилле, впервые за долгие годы убить человека. К счастью, сражение с красным легионом оказалось не самым трудным. Нам с Тенуином и Громбакхом досталось меньше всего. Но даже толком не обагрив руки кровью, охотник чувствовал себя до того паршиво, что уже на второй день ввязался в несколько хмельных драк. Вернувшись после очередной стычки с погнутым лайтанным кольцом носовой бурки, охотник попросил следопыта на время спрятать его топор.
К концу первой недели драки сменились обжорством. Гром кочевал из одной таверны в другую, бросал вызов лучшим едокам. Каждый вечер я наблюдал за тем, как он уминает жареную крольчатину, дарский хлеб с отрубями, анисовые лойки, фаршированные нутом яйца и многое другое, что вполне могло насытить сразу трех или четырех человек. Одержав очередную победу, Гром под радостный гул таверны заливал съеденное бесплатным, полагавшимся победителю хмелем, затем вываливался наружу, опустошал на улице желудок и, пошатываясь, наугад шел по темным улочкам, должно быть, полагая, что идет прямиком на постоялый двор. Когда он падал без чувств, мы с Тенуином затаскивали его в пролетку и везли в комнату отсыпаться.
Выныривая из хмельного марева, Гром со страхом в глазах просил не подпускать к нему Харата, начинал выпытывать у меня, говорил ли в бреду и слышал ли мальчик его слова. Боялся, что тот узнает правду об устроенной охотником резне – той самой, в которой погибли настоящие родители Харата.
Миалинте поведение охотника не нравилось. Она знала историю Грома, но осуждала подобные загулы. Думаю, в иной ситуации она бы признала, что сражаться за столом едоков лучше, чем размахивать топором, но с тех пор, как я отказался от поездки в Оридор, искала любой повод придраться к охотнику. А поводов с каждым днем становилось больше.
Слабость от противоядия прошла лишь к третьему дню. Тогда уже не вызывало сомнений, что я был прав в своих расчетах, но Эрза, вместе с нами прибывшая в Икрандил, просила не торопиться с выводами. Договорились, что наш отряд не разойдется еще по меньшей мере десять дней – на случай, если вновь проявится влияние яда и нужно будет выпить оставшиеся у меня травы. Миалинта была против. Настаивала на том, что Эрза должна в первую очередь вернуть нам наши вещи вместе с гартоллой. Эрза отвечала, что отправлять бегунка опасно, так как она не знает обстановку в Целинделе после гибели Горсинга и большей части его людей, а сама отлучаться не хочет из-за яда.
В этом споре я поддержал Эрзу. Сказал, что десять дней мы как-нибудь потерпим. Миа промолчала. Но когда я заявил ей, что отказываюсь от поездки в Оридор, ее гнев вырвался наружу. Досталось всем. Прежде всего Громбакху, мальчишке Теору и Эрзе.
Все, что я за последний месяц узнал о книжниках, лишь подтвердило слова охотника. Как бы мне ни хотелось получить доступ к Мактдобурскому архиву, рисковать и вот так с ходу заявляться в Оридор, показывать книжникам свою изменившуюся руку и браслет я не собирался. Догадывался, что все кончится опытами, подобными тем, что устраивал Нитос. В конце концов, я не стремился узнать назначение браслета, не мечтал овладеть его силами и даже не интересовался, действительно ли он – лигур, а если так, то каким образом попал к моим прадедам и почему проявил свое влияние вдали от Земель Эрхегорда. Я хотел одного. Раз и навсегда от него избавиться. Начать новую свободную жизнь. Без видений, без серебристых струн, без ночных кошмаров, без постоянных преследователей… Так что я прислушался к советам Громбакха и решил первым делом заглянуть к его знакомым в Матриандире, а Оридор и всех книжников оставить запасным вариантом – крайней мерой, на случай, если никто другой мне не поможет.
Миалинта злилась и в злости даже забывала об изуродованной руке. Рана затянулась темным ребристым струпом и почти не беспокоила, однако ее вид, конечно, не мог не тревожить Мию. Когда Тенуин сбил успевшую окаменеть розовую глину, Миа с ужасом увидела, как облупилась и потемнела кожа от локтя и ниже. Впрочем, ей удалось добиться главного – признаков заражения или воспаления не наблюдалось.
Следопыт, осмотрев струп, сказал, что теперь нужно каждый вечер натирать его мазью из семян корции:
– Через месяц сможешь прикрыть. А пока по возможности давай дышать воздухом.
Миалинта слушала Тенуина стиснув зубы. В ее темно-синих глазах угадывалась только решимость. В тот же день, когда следопыт сбил потемневшую васту, Миа начала тренировать левую руку.
– Отец предупреждал, что учиться надо двумя руками. Я его не послушала.
Миалинта усердно размахивала конрой, и первое время в этих неловких движения угадывалось больше отчаяния, чем настойчивости. Однако в дальнейшем она успокоилась и даже попросила Тенуина помочь ей с занятиями.
Все это не мешало Миалинте при любой возможности напоминать мне о моей же глупости. Она каждый вечер, будто невзначай, говорила, что я поступаю безрассудно, что нельзя доверяться случайным знакомым охотника, что ее положение дочери Тирхствина поможет в Оридоре выйти на доверенных книжников. И после каждого слова указывала на объедавшегося или уже лежавшего в беспамятстве Грома, словно показывая безответственность человека, советам которого я надумал следовать.
