– Сжиженный дым… – невольно повторил я.
– Первый зордалин не задержался в Авендилле. Вырвавшись из ратуши, устремился в лес и проложил ровную стрелу до Лаэрнора, отмечая свою поступь выгоревшими деревьями. Его что-то тянуло туда, к Гусиному озеру, ко всем этим личинам с их Хозяйкой.
– И Лаэрнор закрылся.
– Не сразу. Прошло какое-то время. Но да, Лаэрнор после этого закрылся. Что там происходило дальше, вы уже знаете. Ну, по меньшей мере представляете. Когда зордалин выскочил из ратуши, в Авендилле подумали, что их город тоже выродился. Наместник и его сыновья первые подняли тревогу. Никто не хотел стать черноитом – все слишком хорошо знали историю Лаэрнора и Вепрогона. Началась паника.
– И случился исход.
– Да. Все было именно так. Авендилл затих. Зордалин ушел, жители ушли. Город опустел. И только комната Нитоса зудела на его теле, как первый волдырь слизи при соляной оспе. Так прошло несколько лет. Затем сюда наведались первые рыскари. Возможно, кто-то из каменщиков проговорился, возможно, сам наместник или его сыновья кому-то продали сведения о том, что устроил книжник. Рыскари вскрыли комнату Нитоса и довольно быстро разобрались, как с ней обращаться.
– Ценнейшая находка, – вздохнул я с пониманием. – Отправляйся в богатейший из домов, только взгляни на какой-нибудь кусок золота или нефрита, а затем беги сюда – вынимай готовенькое из головы.
– Не все так просто, – напомнил Теор. – У вашего описания есть важный изъян. Комнате не приказывают. Это не трактир, где вы можете заказать бараний бок с шишками эльны. Тут все сложнее. Когда вы покинете комнату, на ваших руках останется воплощение самых глубоких, самых потаенных желаний – быть может, такие, в истинность которых вы не признаетесь сами себе.
– Так бывает?
– О, гораздо чаще, чем может показаться на первый взгляд, поверьте. Мечтая о богатстве, вынести умершую дочь – такой подвох вам готовит собственное сознание.
– Ну хорошо. – Я пожал плечами. – Что было дальше?
– Дальше сюда повалили рыскари и крысятники – те из них, у кого хватило духу приблизиться к Авендиллу. Кто-то выносил драгоценности, кто-то – дешевые безделицы из детских воспоминаний. Кому-то удавалось вытащить наружу старинный сундук с гербами давно разоренных родов. Кто-то выносил запахи.
– Запахи?
– Да. Своего рода перевертыши, если вы понимаете, о чем я.
– Понимаю.
– Ну вот. Сгусток пара. Все равно как… бараний жир или… – Теор терялся, пытаясь подобрать сравнение. – Скорее, ломоть дыма, запертый в мыльном пузыре, только стенки у него не такие гладкие, а скорее похожи на смятый лоскут одежды. Вот… И толку от этого сгустка нет никакого, кроме одного – он пахнет. Этот запах не передается, не иссякает, он просто существует. Можно и годы спустя взять такой сгусток и полной грудью вдохнуть его аромат. Запах воспоминаний.
– Обидно отправиться за драгоценностями, а вынести такое.
– Наверное… Но я слышал и другие истории. Как рыскарь вывел из комнаты своего погибшего брата и тут же, испугавшись чужака, убил его. Не узнал. Не мог узнать, ведь очистил свой ум от всего, что их связывало, – только заметил незнакомого человека, а в таких местах от незнакомцев добра не ждут. Другой рыскарь умудрился вытащить из комнаты боевого мавгана. Прежде чем друзья пришли на помощь, мавган перегрыз горло своему старому хозяину. Вот так.
– А они… те, кто выходит из комнаты…
– Салауры. Порождения лигура. Как фаиты и кромники. Вы же не думали, что из комнаты выходят настоящие люди? Самые настоящие салауры. И что там у них творится в голове, я не знаю. Не слышал ни одной истории со счастливым концом. Всякий раз кого-то убивают. – Теор невесело усмехнулся.
– Что мешало рыскарям толпиться у комнаты и заходить туда вереницей – один за другим – до тех пор, пока не удастся вынести что-то толковое?
– Вот! Тут-то и начались проблемы. Все бы хорошо. В самом деле, заходи в комнату, как в лавку с горячей выпечкой. Нет. Те, кто заходил в комнату больше двух-трех раз, иногда выходили измененные. У них едва хватало сил, чтобы спуститься из ратуши. Не проходило и часа, как их тело покрывалось каменными корками.
– Ниады! – воскликнул я.
– Да. Те самые скульптуры, которые стоят на улицах Авендилла. Все они вышли из комнаты Нитоса. Еще одни из салауров – людей, целиком порожденных влиянием лигура. Пожалуй, самые безвредные. Если только лигуритов вообще можно назвать безвредными.
И чем больше людей приходило в комнату, тем становилось хуже. Может, она не была рассчитана на такой поток желающих. Ну, или постепенно менялась вместе с остальным городом. Так или иначе из нее все чаще выходили ниады – преображались даже те, кто пришел сюда впервые. И никто не мог понять, в чем именно причина. Наконец ратуша стала опасной сама по себе, да и Авендилл все больше напоминал выродившийся город.
Один из рыскарей сказал мне: «Думаю, с ниадами просто. Ты заходишь так глубоко в лабиринт своего сознания, что потом не можешь найти выход. Не можешь подняться на поверхность. И ты настоящий навсегда остаешься там, за дверью, где-то в потемках своего сознания, с этой минуты навсегда прикованного к лигуру Нитоса. И ты обречен блуждать там вечные годы. И умрешь не раньше, чем умрет сам лигур. А наружу выходит твоя тень. Не ты настоящий, а порождение лигура – ниада».
С тех пор сюда шли только самые отчаянные. Те, для кого риск погибнуть – и не риск вовсе, а надежда на окончательное утешение. Сорт, дядя Микки, подумал, что я оказался именно в таком положении. Сказал, что комната мне поможет. Сорт надеялся, что я вынесу из Авендилла приемного сына. Верну его домой, скажу жене, что сам нашел мальчика на Ларкейской трясине. «И покой вернется в вашу семью. Вы начнете все сначала. Без ссор, без обвинений».
Я ему поверил. Что мне оставалось делать? Микка замкнулась. Илиус, хоть и давно умер, сумел погубить уже вторую семью. Как никогда прежде, я чувствовал тяжесть его клейма. Отмеченный отцом и обреченный жить вместо него.
Однако я не торопился. Хотел все как следует разузнать о комнате Нитоса. Когда окончательно убедился в том, что Сорт сказал правду, отправился в Предместье. Это было около двух месяцев назад.
– Сорок восемь дней до того, как мы приехали в Предместье. – Я кивнул, вспомнив слова Птеарда на птичьем рынке.
Разрозненные фрагменты неожиданно притягивались друг к другу, соединялись в единую картину, которую я тщетно пытался представить с тех пор, как оказался в Целинделе.
– Да… У вас хорошая память. – Теор повернулся ко мне боком.
Я окончательно привык к окружавшему нас серому свету и только никак не мог свыкнуться с тем, что над головой нет ни потолка, ни облаков – только муть непроглядного тумана. И кругом, примерно в двадцати шагах, куда ни пойди, – сиротливые дверные створки. Ни стен, ни дверных косяков.
– Вайрик-птицелов. Сын Птеарда из рода Креолина… Я хорошо знал его. Раньше Вайрик приезжал в Матриандир – привозил на арену Цветочного купола голубокрылых мокротельников. Их использовали во время показательных боев. Красивые и очень злые птицы, нападающие на тех, кто движется. Вайрик… Я знал его ненависть к отцу. Знал, что он мечтает вырваться из Предместья. И я предложил ему вместе, в одной связке отправиться в Авендилл. Честно, ничего не утаивая, рассказал все, что знал. «Из комнаты выходят с самым желанным. Ты сейчас мечтаешь о свободе. Значит, вынесешь из сознания нечто такое, что позволит тебе эту свободу купить. Я уверен. Каждый получит то, о чем мечтал. А потом… когда я выйду с мальчиком на руках, ты мне расскажешь его историю, объяснишь, зачем я искал его в комнате Нитоса, ведь я, воплотив ребенка из своей памяти, все о нем забуду…»
