После кочевой жизни вельница показалась мне пыточным глотом. В первое время я терпел все неудобства, потому что любил Микку и надеялся на скорые перемены. Не могу сказать, что потом я утратил надежду, нет. Но понял, что все затянется на годы. Говорил Микке, что готов терпеть, подбадривал ее, хотя она в этом в общем-то не нуждалась. И все бы ничего, но дальше все изменилось – исподволь, незаметно для меня самого.
Шутливых укоров становилось больше. Я чаще напоминал Микке, что она старше меня, что ее сын – неродок, что сейчас я мог бы уже прославиться и выступать на лучших аренах Западных Земель. Микка не была похожа на мою мать, не захотела выслушивать упреки. Шутки стали приводить к ссорам, а меня это только распаляло.
Я кричал, обещал бросить их, намекал, что в Дортлинде меня ждет другая семья, хотя это было неправдой. И чем громче были наши ссоры, тем упорнее я работал, чтобы во всем обеспечивать жену. Обещал устроить сына в лучшее училище Матриандира. И с каждой новой заработанной монетой упреков от меня становилось больше. Я говорил о странствиях по другим Землям, которыми пожертвовал, а теперь вот даже не знаю, хотел ли я действительно путешествовать или только убедил себя в этом.
Затем я заставил Микку уйти из торговой лавки. Заявил, что она должна уделять все время дому: убирать, стирать, следить за воспитанием сына. Я каждый день слово в слово повторял свои упреки. И что бы Микка ни говорила в ответ, всегда находил какую-то уловку, какой-то новый аргумент, доказывая Микке ее ничтожность. Если ссора заканчивалась слезами, я чувствовал необъяснимое удовлетворение, неожиданно успокаивался и принимался утешать жену. Ненавидел себя за это, но говорил себе, что для Микки это – малая жертва за нашу любовь в сравнении с жертвами, на которые пошел я.
В конце концов Микка поддалась моим уговорам – ушла из лавки. С того дня я почувствовал полную власть. По любому поводу напоминал ей, что она всем обязана мне. И только мне. Я обеспечил им уютную жизнь. Я пожертвовал своей молодостью ради их благополучия. Я работал без сна, чтобы порадовать Микку и ее непутевого сына. И чем усерднее я работал, чем больше унижался за крошечные надбавки и поощрения, тем громче кричал на жену – чувствовал, что заслужил это право.
«Понимаю, почему он тебя бросил. Обрюхатил по самое горло и выбросил на улицу».
«Давай, давай! Ну, что еще скажешь? С таким поганым ртом любого мужика отпугнешь».
«Хватит ныть! Хватит, я сказал! Слушай, твой зауголыш начинает раздражать. Что ты вообще с ним возишься? Отдай в ремесленный приют, может, там ему голову подправят».
Бесконечная утомительная череда скандалов. Микка не выдерживала. Чаще плакала. Я бросался ее утешать, умолял простить меня. И в какой-то момент понял, что превращаюсь в Илиуса. Такая мысль приходила и раньше, но я всякий раз напоминал себе, что ни разу не вернулся домой хмельным и ни разу не поднял руку на жену, а мысль ударить сына даже после того, как он в слезах убегал из дома, меня искренне ужасала. «Нет, я другой. Я действительно жертвую. Я действительно забочусь».
Потом к нам переехал Миккин дядя. Сорт. Беженец из Авендилла. Да, он бежал отсюда в тот самый день, двенадцать лет назад… Хороший человек. Прежде Сорт работал каменщиком в одной из мастерских Матриандира. Осенью подрабатывал охотой в лесах у Бальских сопок. И там угодил в эорлитский муравейник. Выжил, но вернулся весь больной. Лишился одной ноги по колено и обеих кистей. С тех пор работал чистильщиком обуви на Желтой улице. Микка старалась помогать дяде. Узнав об этом, я заявил, что Сорт должен переехать к нам. В конце концов мне надоело соседство заезжих рабочих, которым Микка сдавала комнату на втором этаже. К тому же я искренне считал, что глупо держать единственного родственника своей жены на подачках Желтой улицы.
Теперь-то я знаю, что сделал это лишь для того, чтобы получить право еще чаще попрекать жену, наслаждаться ее унижением. Во мне говорил Илиус…
Не знаю, как бы все сложилось дальше. Думаю, я бы окончательно стал своим отцом, хоть и отрицал бы это. Но однажды сын Микки… наш сын сбежал. И не вернулся. Это случилось после особенно громкой и продолжительной ссоры – тогда Микка заявила, что хочет вернуться в торговую лавку. Я кричал, что это неуважение ко мне, что так она пытается доказать мое неумение содержать семью в достатке. Я тогда произнес много обидных слов…
Мальчику всего-то было девять лет. У него не было шансов… Нанятый следопыт сказал, что наш сын ушел на Ларкейскую трясину. Там бы и взрослому человеку пришлось туго, а тут… Следы терялись у полосы Сальтных топей.
Ссоры и скандалы закончились. Микка не вышла в торговую лавку. Замкнулась. Не упрекала меня, ни в чем не обвиняла. Просто сидела на кровати. Обнимала подушку сыну. Покачивалась. Тихо плакала. И это было хуже всего. Крики, ненависть, обвинения могли приглушить мою боль, но это…
Так продолжалось две недели. А я… я впервые пришел в дом хмельным. Не знал, что делать. Сам тоже плакал. И проклинал своего отца. Ругал себя за то, что не сбежал из семьи раньше, что не убил Илиуса еще до рождения сестры.
Тогда-то Сорт и рассказал мне об Авендилле – о комнате, в которой мы сейчас находимся. Сорт верил, что я хороший человек. По-своему винил самого себя в том, что случилось. Ведь я говорил ему, что раньше мы с Миккой почти не ругались. Да-да… я и его начал попрекать… Сорт не знал, как отблагодарить меня за приют и хороший стол, как искупить вину перед нашей семьей. Поэтому рассказал. Надеялся, что комната поможет.
Из слов Сорта, из того, что мне удалось выяснить впоследствии, я постепенно сложил историю комнаты и всех бед Авендилла…
Я продолжал слушать Теора, а сам настороженно смотрел, как силуэты в серой пустоте вокруг окрепли. Теперь не было сомнений: это двери. Десятки перемежавшихся дверей.
Колени окончательно затекли, но я почему-то не разрешал себе встать. Слушал Теора и только чувствовал, как после сна остывает браслет. В нем по-прежнему чувствовалась легкая пульсация.
Порой я боялся шевелиться – думал, что могу одним движением вернуть холодную тьму. Пропадет Теор, двери и этот серый свет. И тогда я усомнюсь в трезвости собственного ума, подумаю, что все услышанное и увиденное было наваждением.
Теор не обращал на меня внимания. Даже не смотрел мне в глаза. Принялся пересказывать историю книжника Нитоса, изучавшего вырождение Лаэрнора: то, как он построил комнату, как заложил в нее странный лигур – тяжеленную стальную сферу, обмотанную влажными тряпками, как начал вносить в нее вещи, вывезенные из Лаэрнора, и как это привело к гибели всего города. Теор бы удивился, узнав, что я могу дополнить его рассказ. Многих деталей, упомянутых Гийюдом, он не знал. Впрочем, главное ему было известно – в день исхода Нитос привел в город лаэрнорского черноита.
Я не перебивал Теора. Не показывал ему, что уже слышал историю книжника. При этом даже не пытался изобразить удивление – решил, что такое актерство здесь ни к чему.
Теор продолжал говорить, и вскоре я понял, что ему в действительности известно куда больше, чем мне, ведь Сорт, дядя Микки, был одним из трех каменщиков, которым наместник Авендилла позволил зайти в комнату Нитоса – Сорт шел вторым и вынес чашу из карнальского камня.
