Отец говорил, что я ошибаюсь ему назло. Отказывал мне в развлечениях, уверенный, что я и без того слишком ленив и неподвижен.
«Из-за тебя! Из-за тебя я тут сгнил. И ты мне должен! Ты добьешься того, чего лишил меня со своей стельной мамашей, понял?! Ты возьмешь золотой венок. И принесешь его мне. Он будет наш. Или сдохнешь, как последняя никчемная тварь! Встань! Руки. Руки! Стойку! Третий поворот! Третий! Где нога? Почему колено согнуто?! Прыжок! Ну!»
Родители иногда пробовали примириться со своей судьбой. Я видел, как они, обнявшись, плачут. Мать жалела отца. Отчасти признавала свою вину в его разрушенной жизни. Старалась больше работать. Нанялась ухаживать за грушевым садом по соседству. Но и за это Илиус ее отругал – сказал, что, выматываясь, отдавая работе все силы, она его молчаливо укоряет, подчеркивает его никчемность, винит за дни, которые он проводит не на работе.
Отец кричал, что должен перевоспитать Леану, научить ее уважению к мужу, и отбирал последние золотые – уходил в таверну и там ставил праздничный ужин для незнакомых посетителей. Потом возвращался домой, и они с мамой опять обнявшись плакали.
Илиус действительно страдал. Не сомневаюсь, в минуты трезвости ему было до омерзения неприятно видеть, кем он стал и что позволяет себе говорить. Проводил бессонные ночи в слезах. Стонал, клялся сделать все, чтобы мама была счастлива. Обращался к ней так, словно она была великой богиней, в жертву которой он готовился принести всего себя.
Затем родилась Ильна. Моя сестра… Ее появление все преобразило. На три года ссоры и крики затихли. Мы вновь стали любящей семьей, и тогда никто бы не поверил, что не так давно Леана утирала слезы и кровь с разбитого лица. Да, отец перестал бить маму. Мои тренировки отчасти смягчились. Я уже выступал на арене Цветочного купола. Отцовского таланта во мне не было, но для Матриандира моих способностей хватало.
Третье южное восстание закончилось. Мне было девятнадцать, когда подписали Артендольский договор. Поборы снизились. Работать стало легче. Сестренка подрастала и уже бегала вдоль деревянных плах маминого сада. Казалось, в нашей семье все успокоилось. Но в какой-то момент я понял, что в конечном счете спокойная жизнь обострила страдания отца. Он начал вспоминать о том, как могла сложиться его судьба. По вечерам доставал гербное письмо. Приглашение, которым Илиус так и не воспользовался. Золотой венец, который он так и не увидел…
На этот раз все развивалось стремительнее. За какую-то неделю разом вернулись и ссоры, и побои, и ненависть. Все стало даже хуже, чем было. Отец теперь срывался на родителей Леаны, на моих бабушку и дедушку, обвинял их в никчемности, говорил, что они должны были отпустить дочь к нему, в Вер-Гориндор, уговорить ее жить кочевой жизнью мужа, помогать ему готовиться к Галдейским играм.
Илиуса все чаще приносили из таверны в хмельном беспамятстве. Он стонал, плакал, а проснувшись, принимался крушить все, что его окружало. Его рвало желчной пеной. О выступлениях можно было забыть.
Отец требовал лекарей, говорил, что оклемается и бросит нас гнить, а сам отправится искать потерянную жизнь. Собирал вещи, но уходил в белые матрасницы на окраине Матриандира. Спускал там на женщин и хмель все золотые. Возвращался домой, требовал новых монет. Упрекал нас в безделье. Потом падал на колени, целовал подол маминой юбки, прижимался к ее ногам и умолял простить. Леана прощала. Он вспыхивал – кричал, что ему не нужна жалость. Распалялся, бил маму. Если я пытался ее защитить, бил меня. Наконец ударил Ильну. И эта капля озлобленности стала последней. Я не выдержал. Дождался, когда его в очередной раз принесут без сознания и… Я… я убил его.
Просто взял разделочный нож. Подошел… Смотрел на стонущего, плачущего в хмельном забвении отца… Видел его живое, покрытое испариной тело. Несколько раз замахивался. Не знал, как и куда ударить. Принимался осматривать шею, грудь. Сердце, горло… Нож дрожал в руках. Не понимал, с какой силой бить. Думал, что воля в решающий момент оставит меня.
А потом… Вспомнил разбитое лицо сестренки. Такая маленькая, беззащитная. Улыбчивая. И теперь – опухоль густого синяка, кровоточащие губки и носик… Закричав, уже не думая о том, чтобы таиться, ударил. Один удар за другим. И еще. Еще. Не мог остановиться. Кричал, выл. И бил.
Когда я остановился, все тело Илиуса было в крови.
Я выронил нож, в безумии осмотрел свои руки. Разодранную кожу ладоней. Так и застыл перед телом отца. Просидел с ним всю ночь. Никто к нам не вышел. Мать боялась. Соседи привыкли к крикам.
Да… Я думал, что спасаю семью. Но мама меня не простила. Оплакивала Илиуса так, будто он был лучшим из мужей. Хватала его изрезанное тело, целовала губы. И впервые посмотрела на меня со злобой. Сказала, что это я сгубил их жизни. Лишил всего. Что мое рождение стало их главной ошибкой. Без меня они могли свободно и счастливо любить друг друга…
Разрываемая горем, мама продолжала что-то бормотать над телом отца. Я понимал, что ее накрыл приступ помешательства, и все же ушел. Должен был уйти. Даже не взял вещей. Только оседлал отцовского коня и отправился по Кумаранскому тракту в сторону Вер-Гориндора.
Так начались мои скитания.
Меня приняли кочевые артисты. Пришлось назвать им свое настоящее имя, иначе они бы просто не обратили на меня внимания. Имя моего отца еще не забылось. «Илиус из Вер-Гориндора! Шартиндайский лис!» Тогда я узнал о его молодости куда больше, чем за предыдущие годы – жизнь Илиуса и его неожиданное исчезновение из Вер-Гориндора обросли легендами. Артисты с удивлением узнали, что он осел в Матриандире, так как думали, что Илиус давно уехал в дальние Земли – выступать перед чужими народами, прославляя кровь треоглунцев, пусть даже подпорченную кровью пустынных аваков. Я был вынужден сочинить глупую историю о том, как отец повредил ногу и посвятил себя семье. Такая история понравилась моим новым друзьям. Выбор Илиуса и его смирение им показалось благородным. Думаю, мой рассказ и сейчас живет среди акробатов, и они, конечно, придумали, как дополнительно украсить судьбу отца.
Я радовался тому, что череда городов, лиц, Земель постепенно ослабляет память. Не хотел думать о прошлом. Не хотел писать матери. Надеялся, что теперь с маленькой Ильной ничего не случится.
Четыре года кочевой жизни для меня окончились в Дортлинде, небольшом городке на землях, некогда принадлежавших княжеству Леонгард. Я сменил имя. Назвал себя Наирусом. Начал выступать загонщиком на местной арене. Там же освоил хлястник, с которым выходил на торжества Кухтиннора
[13].
