В общем, я навещал Дану не так часто, как хотел – чтобы дать семье Боба возможность провести время с ней без меня. Они этого заслуживали, и в глубине души я знал, что каждому из них – в особенности Бобу – тоже нужно время для прощания с Даной.
* * *
Я приезжал и уезжал, а вот Мика ни на секунду не отказывался от обязанностей в отношении сестры, которые он перенял от отца. Невзирая на страхи, Мика держался уверенно и всегда подбадривал Дану. В середине марта он отвез ее в Сан-Франциско, к онкологу. Экспериментальные лекарства, как и предполагали, оказались неэффективными. Мика сидел рядом с Даной, когда врач объяснял, что в его арсенале больше ничего не осталось. Можно, конечно, попробовать другие лекарства, но от них Дана будет лишь еще больше спать. К этому моменту сестра спала каждый день по четырнадцать – шестнадцать часов, и очередное лекарство заставило бы ее спать круглые сутки напролет.
Попрощавшись с врачом, Мика под руку вывел Дану из больницы. Они сели на ступеньки. День выдался прохладный, небо было голубым и чистым. По тротуару шли люди, не обращая на них внимания, по дороге ехали машины, то и дело сигналя, – все, как обычно, и только для Мики не осталось ничего обычного.
Как и я, брат устал. Он знал, разумеется, каков будет финал. Мы все это знали. Но, как в ситуации с нашей матерью, мы не прекращали надеяться и молить о чуде. Логических причин ждать его не было, просто мы очень любили сестру – и были бессильны ей помочь.
Дана молчала. Ее левое веко было полуопущено, а из уголка рта стекала ниточка слюны. Она не ощущала этого, и Мика нежно вытер ей рот.
– Эй, малышка.
– Да? – тихо отозвалась она изменившимся голосом – из-за болезни он звучал будто сонное бормотание.
Мика обнял ее.
– Ты понимаешь, что сказал врач?
Дана медленно повернула голову и посмотрела ему в глаза, силясь вспомнить.
– Больше… никаких лекарств? – наконец спросила Дана так тихо, что Мика едва ее расслышал.
– Да, малышка, больше никаких лекарств.
Сестра пристально смотрела на него, пытаясь понять. Ее лицо омрачилось, правый уголок рта опустился.
– Значит, все?
Глаза Мики наполнились слезами. Сестра, как могла, спросила его, умирает ли она.
– Да, малышка, все, – шепнул он и, крепче обняв сестру, поцеловал ее в макушку.
Дана прижалась к нему и впервые с тех пор, как у нее диагностировали опухоль, заплакала.
* * *
В конце марта сестра стала спать дольше даже без лекарств, и в мои приезды я часами сидел на кухне в одиночестве, дожидаясь, пока закончится ее дневной сон. Я сидел и вспоминал, как Дана выглядела в детстве, что мы делали, о чем говорили. Наше время было на исходе, и мне хотелось разбудить ее, побыть с ней подольше, побольше пообщаться… Вместо этого я приходил в ее спальню, ложился рядом на кровать, ласково гладил по голове и рассказывал истории из нашего детства или о Лэндоне. Дана не просыпалась, ее дыхание было затрудненным и тяжелым. Спустя какое-то время я возвращался на кухню и слепо глядел в окно.
По вечерам, после ужина, мы сидели в гостиной, и я смотрел на Дану, желая запомнить ее лицо. Я уже не помнил, как выглядела мама, лицо отца тоже почти стерлось из памяти, и я не хотел, чтобы забылось и лицо сестры. Я запоминал изгиб скул, золотисто-карие глаза, россыпь веснушек на щеках… Я хотел, чтобы все это отпечаталось в моей памяти навечно.
Семья Боба тоже иногда сидела с нами после ужина. Как-то в конце апреля к Дане приехала мачеха Боба, Каролина. Мы пообщались втроем, и вечером сестра сказала, что идет спать – ей становилось все хуже, она уже не говорила, а невнятно бормотала, но продолжала улыбаться кривой улыбкой парализованного. Меня пронзило мыслью, что это мог быть наш последний нормальный разговор. Как только Дана ушла, я не вытерпел и разрыдался. Каролина обняла меня, и я полчаса рыдал в ее объятьях.
В мае ужасающие симптомы начали нарастать, как снежный ком. Дане не хватало сил удерживать вилку, я ее кормил. Через неделю она уже не могла ходить и говорить. Еще через неделю ей установили катетер, чтобы она усваивала хотя бы жидкую пищу, и для удобства перенесли в другую комнату.
В середине мая я привез в Калифорнию всю свою семью – попрощаться.
Незадолго до отъезда я принес в спальню сестры Лэндона. Глаза Даны – единственное, что не поддалось разрушительному воздействию опухоли – засияли, когда я поднес к ней младенца. Позже мы остались вдвоем, я встал на колени у кровати и взял сестру за руку. Уходить не хотелось, в глубине души я знал, что вижу ее в последний раз.
– Я люблю тебя, ты лучше всех на свете, – наконец шепнул я.
Сестра с нежностью посмотрела на меня. С усилием подняв палец, она указала на меня и обозначила одними губами:
– Ты тоже.
На следующий день Коди и Коул праздновали шестилетие. Дану вынесли из спальни и усадили в кресло. А ночью она впала в кому, из которой больше не вышла. И через три дня скончалась.
Ей было тридцать три года.
* * *
Похоронили Дану рядом с родителями. Многие пришли проводить ее в последний путь, и некоторых я узнал – они были на похоронах мамы, а потом и отца. За последние одиннадцать лет я видел этих людей только на похоронах.
В своей надгробной речи я рассказал, что мы с сестрой поздравляли друг друга с днем рождения песней. Я признался, что при мысли о сестре слышу ее смех, ощущаю ее жизнерадостность и веру. Я сказал, что моя сестра была добрейшим созданием и жизнь без нее станет мрачнее. И наконец я попросил всех запомнить ее улыбающейся, какой запомнил ее я, потому что, хоть она и похоронена молодой рядом с родителями, мы навек сбережем в наших сердцах лучшие воспоминания о ней.
Когда служба закончилась, мы стояли у могилы и смотрели на усыпанный цветами гроб. Брат молча обнял меня за плечи. Говорить было не о чем. Плакать мы не могли – слез просто не осталось.
Я чувствовал взгляды окружающих, ощущал их печаль. Мне казалось, они думали, будто мы слишком молоды для того, чтобы потерять и родителей, и сестру. Что ж, так и есть.
Навалилось одиночество. Я стоял рядом с Микой, и меня вдруг потрясло, что мы последние из нашей семьи.
Нас осталось двое.
Двое братьев.
Глава 17
13–14 февраля,
Тромсё, Норвегия
На следующий день мы прибыли в Тромсё, живописный прибрежный городок, расположенный в трехстах милях от Северного полярного круга. Небо здесь уже потемнело, но было скорее прохладно, а не холодно. Невзирая на близость полярного круга, в этом районе прибрежные воды из-за Гольфстрима теплее, а зимы мягче, чем в более южных городах Норвегии.
Тромсё расположен среди гор, и землю покрывал снег, придавая городу сходство с рождественской открыткой. В гостиницу мы прибыли уже в темноте, хотя часы показывали всего четыре. Сразу после регистрации я сел за гостиничный компьютер и написал письмо Кэт. Я писал ей регулярно – из-за разницы во времени нередко было проще рассказать ей все в письме. Отправив письмо, я набрал ее номер, хотя не был уверен, что из-за гор и туч сигнал пройдет. Однако мне удалось дозвониться. За последние три недели мы разговаривали не более десяти раз и то всего по нескольку минут. Кэт знала, что ей придется нелегко после моего отъезда, но мы и не предполагали, насколько. В ее голосе чувствовалась усталость; судя по всему, она вымоталась до предела.
