Что ж, пора прощаться с симпатичным профессором и оставить его в покое. Дымшиц хороший дядька, потерял единственного сына, едва не потерял жену из-за больного ума какого-то ублюдка и заслуживает хотя бы покоя, чтобы грубый и тупой мент не тыкал пальцем в его раны.
Зиганшин хотел на прощание сказать Давиду Ильичу что-нибудь ободряющее, но пока подбирал слова, хозяин вдруг хлопнул себя по лбу и достал из буфета вазочку с конфетами.
– Как же я забыл… Угощайтесь, пожалуйста.
Пришлось взять одну, и Дымшиц быстро приготовил новую порцию кофе, пришлось пить.
«Все-таки зашоренный у нас ум, – думал Зиганшин, – по старинке ищем мотивы, причины, а про психопатов вспоминаем в самую последнюю очередь. А надо наоборот, потому что оглянись вокруг – псих на психе. Ну что вот я, приперся, разбередил душу хорошему человеку… Будет теперь всю ночь о сыне вспоминать, наверное, поэтому мне кофеек и подливает, что не хочет наедине с грустными мыслями оставаться. Если бы я только знал, так по-другому бы построил разговор. Но в документах ребенка не было, а Рогачева мне о нем почему-то не сказала. А почему, кстати?»
Чтобы скрыть замешательство, он взял еще одну конфетку и стал тщательно разглаживать фантик. Надо просто уходить, и всё. Хватит издеваться над человеком.
– Давид Ильич, простите ради бога, но я должен спросить вот что: почему Маргарита Павловна, беседуя со мной, ничего не сказала про вашего сына?
Дымшиц пожал плечами:
– Забыла или не сочла важным. Она только что потеряла мужа, Мстислав Юрьевич, и не могла сосредоточиться на беседе с вами.
Зиганшин отвел взгляд, потому что неприятно было видеть, как врет хороший человек.
– Простите, – повторил он, как мог мягко, – но ваша тетушка произвела на меня впечатление умной, тонкой и уравновешенной женщины, и беседовала она со мной вполне доброжелательно.
– Послушайте, как я могу знать, почему она сказала то и не сказала это?
– Давид Ильич!
– Господи, ну какая разница, в конце концов? – Дымшиц так явно разволновался, что Зиганшин забыл о сострадании и решил дожимать профессора.
Он ничего не сказал, только сел поудобнее, мол, никуда не собираюсь уходить, пока не получу ответа.
Дымшиц, наоборот, вскочил, так что Зиганшину на секунду показалось, что его сейчас будут выводить силой, но обошлось. Давид Ильич подошел к окну и долго стоял, глядя на мерцание ночных огней.
– Это точно не важно, – глухо сказал он.
– Давид Ильич, вы предпочитаете, чтобы я поехал допрашивать Маргариту Павловну? Я ведь могу быть ментом в самом худшем смысле этого слова.
– Думаю, что не можете.
– Хотите проверить?
– Да ничего тут нет. Просто когда Петеньке понадобились деньги на лечение, мы просили у бабушки, она не дала, вот и всё. Вся история. А Маргарита чувствовала себя виноватой, что не смогла уговорить мать, а потом еще это дурацкое наследство… Она просто хотела уберечь нас от погружения в прошлое, поэтому и промолчала.
– Какое наследство? Послушайте, Давид Ильич, я вас очень прошу, просто расскажите мне все. Я понимаю, как вам тяжело, но соберитесь, пожалуйста, это может оказаться чрезвычайно важным.
– Очень в этом сомневаюсь.
– Позвольте мне решать.
Дымшиц сел напротив, по-лекторски сложив перед собою руки, и заговорил.
Для лечения сына нужны были не просто огромные деньги, а заоблачные суммы. Нет, врачи предлагали какое-то бесплатное лечение, но сразу предупреждали, что оно только для видимости, а если родители хотят результат, нужно раскошелиться. Между тем финансовое положение молодой семьи оставляло желать лучшего. У Давида – комната в коммуналке, у Оксаны – вообще ничего, спасибо папиной деловой жилке.
Давид рано, еще в студенческие годы, стал подрабатывать репетиторством, был нарасхват, так что семья в принципе не бедствовала, но даже если бы он бросил свою малооплачиваемую работу на кафедре и принялся натаскивать детей по двадцать четыре часа в сутки, все равно не успел бы набрать нужную сумму прежде, чем болезнь победит.
Таня, мать Давида, разрешила сыну продать комнату и уступила свою долю, а больше она ничем не могла помочь. Мать Оксаны тоже прислала какие-то деньги, так что удалось оплатить операцию и первый курс химиотерапии.
Семья переехала на съемную квартиру и стала искать средства для следующего курса. Давид решил обратиться к бабушке. Римма Семеновна вроде бы хорошо относилась к внуку и правнуку и понимала, что жизнь человеческая превыше всего, и Давид почти не сомневался, что получит у нее деньги. Но он ошибся. Бабушка сказала, что состояние рынка сейчас таково, что за любую вещь они получат дай бог если половину настоящей цены, а действовать через официальные каналы она не будет, чтобы не испортить свою репутацию искусствоведа, которую зарабатывала пятьдесят с лишним лет. Ей жаль правнука, но, увы, ничем помочь она не в силах.
Давид был человек гордый, но ради сына вставал на колени, унижался. Потом приходила Оксана и тоже слышала холодное «нет» в ответ на свои мольбы.
Но больше денег взять было негде, поэтому они не оставляли своих попыток. Маргарита просила вместе с ними, тоже ползала на коленях перед матерью, но добилась только, что произведения искусства, украшавшие раньше стены, перекочевали в большой несгораемый шкаф, шифр от которого был известен только Римме Семеновне.
– Вы не представляете, какое это чувство, – тихо сказал Дымшиц, – какая адская смесь бессилия и отчаяния, когда надежда есть, но ты не можешь до нее дотянуться. Это как будто ты тонешь, а мимо проходит большой круизный пароход, и люди на нем веселые, счастливые, они тебя прекрасно видят, машут тебе, но кинуть спасательный круг не хотят. Вот не хотят, и всё. Может, самим когда-нибудь потребуется, а вообще он так красиво висит, такая цветовая гамма, такая эстетика, что, ей-богу, пусть тонет человек.
– И бабушка вам так ничего и не дала?
Дымшиц отрицательно покачал головой:
– Был момент, когда нам показалось, что она дрогнула. Римма Семеновна никогда в жизни не болела, поэтому первый приступ стенокардии сильно ее напугал, настолько, что она позвонила мне утром на работу и сказала, что, действительно, с собой не унесешь, надо присмотреться к ситуации на рынке, и если она не совсем безнадежная, то, может, действительно пожертвовать чем-то ради ребенка. Знаете, это был самый счастливый день в моей жизни, даже счастливее дня свадьбы! Я просто обезумел, опьянился мечтами о Петенькином выздоровлении и не знаю, как не проболтался жене. Будто Бог отвел, потому что на следующий день бабушка передумала. «Ах, Давид, мы сохранили семейные реликвии в условиях страшнейшего голода, а теперь предлагаешь мне разбазарить их ради ребенка, который все равно умрет? Я понимаю, ваша чистая совесть – это очень важно, но, прости, я не собираюсь платить за нее такую цену, если вы сами не в состоянии понять, что лечение только продлит агонию вашему ребенку».
