– В принципе да. Но стихи ненавидел, – признался Зиганшин, – я про мушкетеров читал, капитана Блада, всякое такое. А Пушкина как-то я не очень…
– Ну и вас волновало, как жил Дюма?
– Да ну что вы, я о нем вообще не думал.
– И правильно делали. Понимаете, я вижу свою цель в том, чтобы сохранить первоисточники, а не самовыражаться за счет их авторов, приписывая им собственные идеи. Все эти поиски закономерностей, общих сюжетов, философских смыслов служат только к тому, что иссушают литературу, затрудняют людям непосредственность восприятия. Например, «Дон Кихот». Даже если вы не прочли ни одной критической статьи, вы знаете, о чем роман, и, открыв его, невольно ищете подтверждения своих стереотипов. В результате теряете совершенно уникальное переживание от этой книги, чувство, которое почти невозможно выразить словами. «Дон Кихот» звучит, как музыка, но чем больше анализируют книгу, тем труднее читателю услышать эту мелодию.
– Слушайте, а я ведь не читал…
– Завидую, что вам еще предстоит это знакомство, – Дымшиц улыбнулся, и, заметив, что кофе гостя совсем остыл, включил чайник, – короче говоря, великие произведения на то и великие, что каждый человек способен их понять самостоятельно, без подсказок. В школе немножко другое дело, там уроки литературы в большой степени – уроки жизни, и задача педагога помочь ребятам нащупать верную тропку в жизненном болоте, где добро и зло так перемешаны, что трудно отличить их друг от друга. Но взрослые люди – совсем другое дело. Я заметил, что когда они в зрелые лета перечитывают что-то из школьной программы, реакция удивительно однотипная: «Да это же не о том!» Да нет, и о том тоже, просто сейчас для тебя стало важным другое, а еще через двадцать лет перечитаешь – появится что-то еще. И не нужно посредников, а то получается как в старом анекдоте: «Ой, как плохо поет Карузо! Ни слуха, ни голоса нет. – А ты разве его слышал? – Нет, но мне вчера Рабинович напел».
Зиганшин подумал, что Давид Ильич слишком уж разгорячился, обличая литературных критиков, прямо как булгаковский Мастер.
– Впрочем, я отвлекся, – сказал Дымшиц, будто прочитав мысли собеседника, – и забыл, что вас интересует информация совсем другого рода.
Он встал и, пока чайник закипал, быстро сполоснул кружки и, вытерев белоснежным полотенцем, поставил назад. Потом сдвинул короткие серенькие брови, покачал головой и, не спрашивая гостя, нарезал хлеб и сыр.
– Давайте перекусим, а то кто знает, сколько нам еще сидеть, хотя обещаю больше не предаваться пустопорожним разглагольствованиям, а нацелиться на результат.
– Если бы еще видеть цель, – вздохнул Зиганшин, – в общем, вы убеждены, что Константин Иванович стал случайной жертвой?
– Абсолютно.
– Но тогда получается, что преступление было направлено против вас. Кому вы насолили, Давид Ильич? Подумайте как следует.
Дымшиц снова сдвинул брови, сделал вид, что думает.
– Одного недовольного ученика мы нашли, возможно, были еще? – наседал Зиганшин. – Вы брали за свои уроки дорого, для большинства людей это серьезные деньги.
– Согласен. Только я уже пять лет как отошел от этого бизнеса, и, насколько мне помнится, никто не жаловался. Дети поступали, иначе мне не удавалось бы держать цену в полтора раза выше средней по городу. Попадались тупые, куда без этого, но в таком случае я сразу оговаривал с родителями, что толку не будет.
– А разве так просто понять, что ребенок тупой?
Дымшиц засмеялся:
– Если вы его родитель, то нет. Но вы правы, иногда бывает, что человек просто кажется тупым из-за низкой самооценки, а поговоришь с ним немного, и раскрывается. Но в целом нет, Мстислав Юрьевич, мои ученики не могли мне такое устроить. Возможно, у кого-то были основания для ненависти, но никто из них не знал про моего аспиранта Алешу Седова.
– Точно не знал?
– Абсолютно. Посудите сами: с Алешей я знаком около семи лет, а репетиторством не занимаюсь уже пять. Вы скажете – два года пересечение, но в тот отрезок времени Алеша был очным аспирантом, и всегда сам приносил дедовский подгон мне на кафедру, а с учениками я занимался исключительно дома, так что столкнуться они никак не могли.
– Слабовато, чтобы полностью исключить эту версию.
– Хорошо, Мстислав Юрьевич, – вздохнул Дымшиц, – только я больше ничем не смогу вам помочь. Как вы понимаете, бухгалтерию я не вел и контакты учеников не хранил. Я даже не запоминал, откровенно говоря, как их зовут, поэтому если мне звонила незнакомая мамашка и начинала рассказывать, что меня ей порекомендовала какая-нибудь Тамара Михайловна, мама Люси Ивановой, я просто верил на слово.
– А записные книжки?
– Да что вы, откуда? У меня только список контактов в айфоне, и то я его периодически чищу. Возможно, Маргарита кого-нибудь вспомнит, она иногда подхватывала моих учеников, а больше я не знаю, как их искать. Не интересовался даже, в какие вузы они поступили.
Зиганшин немного удивился подобному равнодушию. Сам он любил наставничество, с удовольствием занимался с молодыми операми, передавал им секреты мастерства и потом следил за их карьерой с почти отеческим чувством. А для Дымшица, стало быть, ничего личного, чистый бизнес.
– Только я не стал бы слишком рассчитывать на мою тетушку, – задумчиво продолжал Давид Ильич, – она помогала мне очень давно, еще когда Петенька был жив…
Зиганшин встрепенулся.
– Петенька? Кто это?
– А, вы не знаете… Действительно, мы с Оксаной поселились здесь через много лет после его смерти. А когда меняли паспорта, тоже нам его, конечно, не вписали. Да, время идет и стирает следы. Петенька был нашим сыном, Мстислав Юрьевич, но умер, когда ему еще не исполнилось пяти лет.
Зиганшин стиснул зубы. Собираясь к Давиду Ильичу, он был готов, что придется причинить боль, но не знал, что сам получит удар.
– Авария? – спросил он.
– Нет, врожденная опухоль. Мы боролись, но победить не смогли.
– Простите.
– Ничего.
Чтобы скрыть волнение, Зиганшин положил сахар в кофе и стал очень внимательно его размешивать. Странно, как схожа оказалась судьба Дымшица с его собственной судьбой. Один – профессор, другой – мент, все разное, но для обоих первая любовь оказалась сильным чувством, только Давиду Ильичу в конце концов повезло, а ему – нет. Подумав так, Зиганшин поскорее захотел вычеркнуть эту мысль, удалить из сознания все ее следы, потому что это было предательство Фриды и детей – так думать.
Оба они – участники боевых действий, только разных войн, и оба потеряли сыновей. Зиганшин получил удар сразу, наотмашь, а Давид Ильич с Оксаной Максимовной… У него закружилась голова, как подумал, через что им пришлось пройти. Пять лет борьбы, жизни между отчаянием и надеждой, смотреть, как угасает твое дитя, и быть не в силах этому помешать, знать, что даже твоя смерть его не спасет… Пришлось больно ущипнуть себя за ногу, чтобы очнуться.
