Это было несправедливо. Гораздо больше особого отношения заслуживал Костя Рогачев, ставший помощником и учеником Павла Львовича, и, может быть, отчасти заменивший ему покойного сына.
Костя мыл окна, таскал картошку, возил продукты на дачу, потому что в последние годы старший Дымшиц любил работать только там, записывал за Павлом Львовичем, напоминал о важных событиях – словом, помогал как только мог, но если об этом его служении и знали на факультете, то после смерти академика моментально забыли.
Павел Львович несколько раз хотел включить Костю в соавторы своих статей, но редактор безжалостно вычеркивал фамилию студента – не дорос еще красоваться рядом с академиком.
Впрочем, Костя не унывал. У него есть любимое дело, закадычный друг, Павел Львович подарил ему опыт общения отца и сына, потому что собственный Костин отец умер, когда тот был еще совсем младенцем. Все прекрасно. Надо только работать, и признание обязательно придет.
Давид опасался, что разница в два курса разрушит их дружбу, но этого не произошло. Ребята держались вместе, а когда Давид получил диплом и влился в коллектив кафедры, то стали просто как братья. Так и трудились плечом к плечу, пока неизвестный злоумышленник не оборвал жизнь Константина Ивановича.
Картинка оказалась столь приторной, что Зиганшин поскорее хлебнул остывшего кофе и покатал на языке кислую горечь.
– А почему же вы не выпустили Рогачева на защиту? – спросил он, специально без обиняков, чтобы Дымшиц не думал, что перед простофилей-ментом можно безнаказанно рисовать разные идиллические картинки.
Давид Ильич пожал плечами:
– Как говорится, дружба дружбой, а служба – службой.
– И что, Константин Иванович проявил такую же объективность? Не обиделся на вас?
– Надеюсь, что нет. Я объяснил, что работа еще сырая, он согласился со мной, взял на доработку, а потом увлекся публичной деятельностью и забыл. А я, каюсь, не напоминал, потому что, на мой взгляд, там все надо было переделать.
– И что же там было такого ужасного? – заинтересовался Зиганшин, припомнив жалобы своего друга Макса, что в большинстве диссертаций научная мысль даже не ночевала.
– Как вам сказать… Понимаете, Костя был очень одаренный человек, и талант проявился у него с детства. Все давалось ему легко, он к этому привык, и в результате не приобрел один очень важный навык, усидчивость. А ведь если хочешь достичь результатов, всегда надо преодолевать какое-то сопротивление, что в спорте, что в науке. Костя хватал все на лету, там, где я целый вечер чахнул за учебниками, ему достаточно было пробежать страницу по диагонали, и он не только все знал, но и мог сформулировать изящнее и точнее меня. Курсовая писалась за ночь и оказывалась лучшей из всех, диплом не уступал ни в чем кандидатской, а кандидатская вышла уровня докторской. Костя был блестящий ученый, но, к сожалению, на одном таланте можно ехать только до станции «как все», а чтобы вырваться вперед, необходимо запрячь в свою телегу труд и упорство. Я говорю вам это не для того, чтобы очернить или как-то унизить Костю…
«Ну, конечно», – мысленно усмехнулся Зиганшин.
– Он увлекся писательством и там проявил и труд, и упорство, но в науке сохранил, к сожалению, легкомысленный подход. Я же стою на материалистических позициях, то есть считаю, что надо изучать не творца, а его творения. Мы изучаем художественную литературу как явление человеческой культуры, а вопросы «что хотел сказать автор» давайте оставим для школьных сочинений. Что автор хотел сказать, он и сказал, и не надо искать зловещего подтекста с тайным смыслом и приводить «Пиковую даму» к общему знаменателю с «Преступлением и наказанием». Вообще легко впасть в соблазн и вместо бережного хранения литературных памятников заняться неистовой герменевтикой, но я против подобного подхода.
– Другими словами, вы не одобряли творческую деятельность вашего друга?
– Видите ли, мы с ним договорились, что я не стану читать его научно-популярных книг.
– Почему?
– Он сказал, что боится меня разочаровать. Я слишком дорожил нашей дружбой, чтобы поссориться с ним из-за культурных разногласий, но просьбу выполнил. Мне вполне хватило того разочарования, что принесла его докторская. Честно говоря, я даже заподозрил, что либо она написана не Костей, либо он серьезно заболел. Если бы подобную работу прислал мне для оппонирования незнакомый автор, я, может быть, дал бы ему хороший отзыв с замечаниями, но Костя… – Дымшиц покачал головой, – после блестящей кандидатской представлять непонятно что… Все-таки я советский ребенок, а нас учили, что настоящие друзья так не поступают. Это ложный друг утешит и поддержит, а истинный выскажет все от начала до конца и еще от себя прибавит. А главное, быть ли Косте доктором наук, решал не я, а ученый совет, члены которого были настроены к нему не слишком доброжелательно. Ничто человеческое не чуждо даже маститым профессорам, они завидовали популярности его книг, гонорарам, которые он не считал нужным скрывать, и были бы рады утереть этому выскочке нос, что очень просто сделать, имея работу такого невысокого уровня. Я все это объяснил Косте, он согласился с моими аргументами, вот и все.
– А вы знаете, кто завидовал ему особенно сильно?
– Настолько, чтобы устроить в моей квартире взрыв – никто, – покачал головой Давид. – Кроме того, сейчас есть интернет, куда можно вылить весь свой яд и на какое-то время успокоиться. Приятно, безопасно, уголовно ненаказуемо, и даже из дома выходить не надо. Утром прошел мимо новой машины ненавистного коллеги, а вечером написал в отзыве на его книгу, что она полное говно, и как-то полегчало. А попозже увидел комментарии к своему тексту, что да, говно, и даже еще говнее, чем вы думаете, тут вообще именины сердца.
– Никто не угрожал, не ненавидел, не жаловался вам на Константина Ивановича?
Дымшиц снова покачал головой:
– Те, с кем он был близко знаком, знали, какой он порядочный, добрый и отзывчивый человек. Костя всегда был готов помочь, порой даже в ущерб себе. Например, у нас одна ассистентка написала художественную биографию Рылеева, так Костя передал ее своему редактору, хотя понимал, что сам создает себе конкурента.
«Ага!» – подумал Зиганшин и на всякий случай взял данные ассистентки, хоть это уже граничило с паранойей.
– И что сказал редактор?
– Пока ничего. Это процесс небыстрый.
– А вы сами не хотели написать что-то подобное? Вас не соблазнял успех товарища?
Дымшиц развел руками:
– Видите ли, я серая библиотечная мышь, и мне претит, когда из литературоведения делают легкий жанр, оперетту, особенно когда исполняют канкан на костях великих. Вот скажите мне, в чем разница между передачей «Пусть говорят» и оравой пушкинистов, с пеной у рта выясняющих, дала Наталья Николаевна Дантесу или не дала?
Зиганшин отвел глаза.
– Вот то-то и оно! – азартно вскричал Давид Ильич. – Это личное, частная жизнь, а совать в нее нос всегда считалось недостойным занятием. Мне кажется, что предание огласке подробностей биографии великих писателей и поэтов плохо сказывается на восприятии их произведений. Мстислав Юрьевич, в детстве вы любили читать, угадал?
