– Но она была совсем девчонкой тогда!
– Мои родители отреагировали так же. Мстислав, я почти дословно передам вам тот давний разговор, и у вас сложится впечатление, будто я фантазирую, но это не так. Я не только социопат, но и савант.
– Кто?
– У меня чрезвычайно хорошая память, и интеллект тоже намного выше среднего. Я не хвастаюсь, просто такая особенность, благодаря которой я с ранних лет помню почти все, что со мной происходило.
– Я вам верю, товарищ полковник. Только вот ваш дедушка откуда это знал?
– Ему было положено знать.
– А, понятно.
– Ну да, если бы не он, я бы вряд ли стала товарищем полковником. Но в нашей семье это давняя традиция и честь. В те годы дедушка уже вышел на пенсию, а наше ведомство как раз шельмовали в хвост и в гриву, поэтому он иногда позволял себе подобные замечания в кругу семьи. Насколько мне помнится, а помнится мне хорошо, дедушка рассказал, что доказать вину девушки не удалось, и перед судом она так и не предстала.
– Думаю, у нас нет права судить о том времени, – тихо сказал Зиганшин, – мы можем только склонить голову перед подвигом ленинградцев, и все.
– Это правда.
Альтман одним глотком допила кофе и резко поднялась. Зиганшин хотел предложить свои услуги в качестве извозчика, но возле отдела ее ждал служебный автомобиль, поэтому он проводил товарища полковника только до двери. Почему-то захотелось обнять ее на прощание.
Вернувшись к себе, он пересчитал деньги и присвистнул. Почти двести тысяч. Наверное, Альтман поэтому так быстро и уехала, знала, что, узнав сумму при ней, он сразу начнет совать конверт обратно. А теперь где ее искать?
Сначала деньги показались ему обидной подачкой – теперь это его дети, и он сам должен обеспечивать их, но, поостыв, Зиганшин понял, что неправ. Теперь дети его, но женщина, родившая их, имеет право на то, чтобы коллеги помнили о ней и помогали ее детям, и Альтман как-то знала, что он это поймет.
Зиганшин улыбнулся. Странная женщина, не от мира сего, сама первая называющая себя социопаткой, она помогла им с Фридой, как никто другой, и дело не только в том, что она вспомнила о них, когда в родах погибла сослуживица и трое детей остались круглыми сиротами.
И не только в том, что помогла быстро и безболезненно пройти процедуру усыновления, и уж точно не в деньгах дело. Непонятно почему, но ему жаль, что товарищ полковник служит на Камчатке и, скорее всего, они больше никогда не увидятся.
Зиганшин быстро сбегал в банк, оформил вклад, чтобы не было соблазна потратить на текущие нужды, а после зашел к Васе, который ничего сенсационно нового ему не сообщил, кроме того, что очередной поквартирный обход не дал результатов. Никто не вспомнил человека, принесшего посылку, и дальше терзать соседей бессмысленно – время идет, события и лица пропадают из памяти.
Он поехал домой, размышляя о словах Альтман насчет Риммы Семеновны. Бабушка Зиганшина пережила блокаду, но рассказывала об этом очень мало и скупо. У нее была только строгая заповедь не говорить про еду «гадость», и еще Митя рано понял, как мучительно для бабушки, если он оставляет что-то на тарелке, и хоть она никогда не заставляла его и не ругала, он, будучи у нее в гостях, съедал все до конца. Вспомнилось еще, как на даче разбирали аптечку, и мама хотела выкинуть, кажется, этазол, мол, не жалко, копеечное лекарство, а бабушка улыбнулась и сказала, что когда-то отдала за этот препарат половину фамильного золота.
И, кажется, бабушка так никогда и не жалела об утраченном богатстве.
Люди ведь не просто выживали, они, находясь в нечеловеческих условиях, еще работали, делали для фронта снаряды, выхаживали раненых, строили Дорогу жизни.
Было так трудно, что крысы должны были сами сбежать с этого корабля. Жадные и беспринципные люди обычно трусоваты.
Зиганшин не любил, когда пытались принизить подвиги и шельмовать героев, поэтому не хотел думать о спекулянтах, но менты вообще чаще имеют дело с низким, чем с высоким.
Итак, допустим, Римма Семеновна Дымшиц, тогда еще не Дымшиц, а какая-то другая (кстати, надо узнать ее девичью фамилию), спекулировала провизией. Наверняка в составе преступной группы: сама она была еще слишком мала, чтобы занимать должность, дающую доступ к продовольствию. Может, мама или папа всем рулили, а дочку просто подставляли из соображений, что малолетняя, меньше дадут в случае чего.
Не исключено, что дедушка Альтман просто сболтнул лишнего в сердцах, теперь не спросишь, насколько хорошо он был осведомлен. Римма Семеновна возглавляла преступную сеть, участники которой воровали продукты со складов и магазинов, а потом сбывали изголодавшимся людям в обмен на ценности и произведения искусства, – спекуляция? Безусловно. Или у Риммы Семеновны оставалось два килограмма овсяной крупы, и один из них она отдала соседке за картину Левитана, которая давно ей нравилась, – по тем понятиям это тоже спекуляция. И, увы, жизнь такая штука, что при втором варианте Римма Семеновна попалась бы скорее, чем при первом.
Ну как бы там ни было, а доказать действительно очень трудно. Кто-то умер от голода, кто-то погиб, кто-то эвакуировался, а те свидетели, что остались, может, и не хотели топить человека, благодаря которому выжили. Они не думали о другой стороне медали, о том, что эти продукты украдены у них же, зато твердо знали, что, если бы не та буханка хлеба, полученная у Риммы в обмен на золото, сейчас они были бы мертвы.
В конце концов, те таблетки, о которых говорила бабушка, тоже достались ей не даром, но она ни разу не сказала ни одного худого слова в адрес человека, который их ей продал.
Возможно, следствие зашло с другой стороны, и взяли того, кто воровал продукты, но он не дал показаний на сбытчицу. Где теперь искать информацию, в каких архивах, и что это даст для раскрытия нынешнего дела?
«Больше, чем тебе хочется, – угрюмо сказал себе Зиганшин, – пережив лютое время, начинаешь ценить то, что действительно важно, и воспоминания об утраченных богатствах мало волнуют и не портят радость существования. Но у тебя родятся дети, и ты рассказываешь им о прошлом, и внукам тоже рассказываешь, как у тебя была коллекция яиц Фаберже или каких-нибудь царских бриллиантов, которую в годы блокады ты удачно выменял на мешок сушеной морковки. Внуки вырастают, и им, не знавшим настоящих лишений, эти самые бриллианты не дают покоя. Кому-то не удалось преуспеть, скучная работа, ипотека, туповатый ребенок без надежд на бесплатное высшее образование, дешевая тачка, и никакого просвета в будущем. А вот если бы тогда прабабушка не отдала фамильные драгоценности за кусок хлеба… О, тут жизнь пошла бы совершенно иначе! И так страшно становится признать, что дело не в бриллиантах, а в тебе, и так не хочется меняться, что быстренько воздвигаешь огненную стену праведной мести между собой и реальностью. Как это – потомки проклятой спекулянтки благоденствуют, а ты, благородный и честный человек, сидишь в заднице! Непорядок!»
Зиганшин поморщился. Версия вырисовывалась слишком убедительная, чтобы можно было от нее просто отмахнуться. Только как ее разрабатывать? Разбираться в архивах времен Великой Отечественной войны – это задача уже для историков, а не для полицейских. Ну ладно, поднимет он уголовное дело, если, конечно, оно существовало в реальности, а не только в фантазиях старого чекиста дедушки Альтмана. Прошло семьдесят пять лет, почти все участники тех событий мертвы, кого спрашивать?
