Тогда Мэт приблизился ко мне, будто так мог говорить более доступно, и стал рассказывать про фрагмент «Sinfonia», который его всегда завораживал. Видя, что я опять не улавливаю суть, подбежал к фортепьяно, исполнил этот фрагмент, и я наконец понял, о чём идёт речь. Остинато – повторение одной и той же фигуры несколько раз. В «Sinfonia», в са́мой середине, есть фигура, которая повторяется четыре раза, – лёгкий короткий проигрыш, неизменно приводящий к звонкой соль второй октавы. И всё это было бы просто, ничего исключительного, но тут была своя особенность. Об этой особенности Мэт говорил со взглядом тихого безумия и, я бы сказал, вожделения:
– Пойми, здесь на остинато наложена секвенция, то есть сама мелодическая фраза с каждым повторением сдвигается на одну ступень вниз. Но! При этом она всякий раз оканчивается на всё той же неизменной соль второй октавы – идёт всё ниже, но возвращается в одну и ту же точку! То есть секвенция получается с нарушением, с внутренней асимметрией, понимаешь?
И вот эта асимметричность сводила Мэта с ума – до того она была прекрасной. И, когда он после всех объяснений ещё раз продемонстрировал её на фортепьяно, я подумал, что почти понимаю его чувства. В самом деле, было что-то завораживающее в этом настойчивом возвращении к одной главной прозрачной ноте – к холодной вершине непоколебимой соль второй октавы.
Мэт опять сыграл «Sinfonia» целиком, и теперь подпевал в полный голос, и это было весело. Потом Мэт замолчал, и я уже знал, что он готовится сказать нечто странное.
Не знаю, что там творится у него в голове, но всякий раз после такой паузы он выдаёт что-нибудь совершенно безумное – и говорит это так, будто признаётся в чём-то искреннем. Однажды Мэт сказал, что ещё в детстве видел отца с мужчиной и что сам иногда сомневается в своих пристрастиях, однако не хочет об этом никому говорить, потому что не знает, как все на это отреагируют. Я растерялся и только ответил, что мне, в общем-то, всё равно. И я был уверен, что Мэт врёт. Иначе он бы не говорил всё это походя, без эмоций, да и вообще вёл бы себя иначе. В другой раз Мэт заявил, что хочет завязать с музыкой и записаться в ВМФ США, что с детства мечтал стать морским пехотинцем. Потом как-то шепнул, будто сам убил своего отца – якобы тому оставалось не меньше месяца или даже двух, но Мэт уже не мог наблюдать за тем, как он страдает, и решил ему помочь.
Мэт ещё много чего наговорил мне в таком духе. Я всегда отвечал, что мне всё равно, пусть даже он действительно гей-убийца, планирующий стать морским пехотинцем. И мне кажется, что Мэт начинает всё это выдумывать, когда ему грустно. Наверное, произнести с серьёзным видом какую-нибудь ерунду для него проще, чем признаться в собственной грусти, да и он, конечно, понимает, что я во все эти его признания не верю. Вот и сейчас я ждал от него очередной глупости, но Мэт почему-то промолчал. Посмотрел на меня каким-то безжизненным, затуманенным взглядом, и я уже не сомневался, что ему действительно плохо. Возможно, ему сейчас было так плохо, что он даже не смог придумать ничего нового. Вместо этого взялся за «Sinfonia» ещё раз и больше не подпевал – играл жадно, напористо, и мне даже показалось, что Мэт ещё никогда не играл так хорошо, но в какой-то момент, едва добравшись до фуги, он сбился и в единой отмашке раздражения оборвал мелодию уродливым ударом по клавиатуре. А потом пришла Эшли, и всё успокоилось.
Мэт как-то чересчур заторможенно прибрал за собой, долго стоял над закрытыми нотами и ничего не говорил. Затем кивнул, и мы все вместе вышли на улицу.
Дошли до лужайки напротив Солбер-холла, сели под кусты возле того места, где обычно играют во фрисби. Можно было сесть на скамейку, потому что вечером стало прохладно, но мы сидели на траве, и нам было хорошо, хотя мы ничего особенного не делали – просто болтали обо всём на свете.
Мэт развалился на траве и смотрел на картонное небо. Эшли села рядом со мной, никак не могла устроиться поудобнее и наконец положила голову мне на плечо. Мне было неудобно, но я об этом не беспокоился. Эшли перебирала травинки, а я следил за её пальцами, смотрел на то, какие у неё тонкие и белые запястья, и говорил, что хочу стать писателем, но не известным, а каким-нибудь тихим и не привлекающим особого внимания.
– Это как? – спросила Эшли.
– Как в фильме «1408», помнишь?
– С Кьюсаком?
– Да. Помнишь сцену, где к нему на встречу пришли читатели?
– Нет…
Я увидел этот фильм летом, когда только прилетел в Чикаго, и, в общем-то, не особо впечатлился, но эту сцену запомнил хорошо и тогда подумал, что хочу быть именно таким писателем – чтобы на презентацию новой книги пришло только пять или шесть человек, чтобы трое или четверо оказались на встрече из любопытства, а один читатель пришёл из тех, кто прочитал все мои книги и давно хотел задать кучу совершенно банальных, но глубоко искренних вопросов.
– И вообще, я хочу, чтоб меня издавали в обложке. Никаких переплётов или красивых обрезов. Мягкая обложка. Paperback novel – вот о чём я мечтаю.
– Из тех, что продают в аптеке? – спросила Эшли.
Я кивнул и сразу представил голос Лайтфута. Мне всегда нравилось его исполнение «If you could read my mind» – немного дёрганое, напористое, местами занудное, но в целом очень хорошее. Такое можно слушать бесконечно долго. Мне нравилось, что об этом не нужно говорить вслух, ведь в голове у Эшли сейчас наверняка звучали те же строчки в том же исполнении:
When you reach the part where the heartaches come
The hero would be me.
But heroes often fail.
And you won’t read that book again
Because the ending’s just too hard to take
[12].
Мы ещё долго сидели на лужайке и говорили всякие глупости, а потом промёрзли и решили, что нужно сходить в «Макдоналдс». Он стоял через дорогу от кампуса, и мы быстро до него добрались, но внутрь нас не пустили, потому что «Макдоналдс» уже закрылся. Окошко для водителей было круглосуточное, и мы попробовали сунуться туда, но чернокожая кассирша, качнув своей бейсболкой-вайзером с фирменной загогулиной «М», сказала, что обслуживает только тех, кто приехал на колёсах. Мэт, который больше всех хотел есть, – собственно, именно он уговорил нас идти в «Макдоналдс» – попытался быть вежливым, сказал, что всё равно никого нет в очереди, и дорога пустая, и ни одной машины не предвидится, а продать нам пару чизбургеров не так уж сложно, но кассирша была непреклонна. Тогда Мэт стал злиться, крикнул, что больше к ним не придёт, если они так обращаются со своими постоянными клиентами, а он у них за последние три года съел чуть ли не тонну картошки и выпил никак не меньше десяти галлонов ванильных шейков. В ответ кассирша посмотрела на Мэта с таким пренебрежением, будто и не посмотрела вовсе, а отвернулась и, выставив ладонь, сказала: «Говори с моей рукой». На такой взгляд Мэту ответить было нечем, а Эшли смеялась, потому что ей показалось забавным вот так ночью кричать в маленькое высокое окошко и доказывать, что мы ничем не хуже водителей.
