Теперь была моя очередь молчать. Ничего подобного я от Синди не ожидал. Мы не так часто общались, а сейчас я решил, что она замечательная, и даже захотел её обнять, но, конечно, ничего такого не сделал, потому что был в нестираной футболке, и на мгновение подумал, что надо было всё-таки её постирать. В конце концов я сказал, что Синди очень идёт её полосатая кофточка, и сказал это вполне искренне. Синди не выглядела такой уж обрадованной, но ей наверняка было приятно. Мы даже вместе зашли в библиотеку, и я сказал, что нам нужно будет как-нибудь на следующей неделе сходить в кафе. Синди ничего не ответила, но улыбнулась. А мне было легко так говорить, ведь я знал, что на следующей неделе меня здесь уже не будет, но так ли это важно, мало ли что случится завтра и послезавтра, главное, что сейчас я был счастлив и смог поделиться этим счастьем с Синди.
Меня даже не расстроило письмо отца.
Я уже дней десять не писал родителям, и отец решил, что я слишком загружен – готовлюсь к итоговым тестам в Чикаго и к зимней сессии в Москве. Похвалил меня за это. Удивительно: он всегда хорошо обо мне думает. Впрочем, раньше я не давал ему повода думать иначе. А в конце письма, сразу после новостей об очередных успехах сестры, отец пообещал мне, что в январе, когда все выйдут после новогодних праздников, лично попросит своего знакомого опубликовать мою зарисовку по Гогену в каком-то корпоративном журнале – вроде тех, где на всю полосу печатают портреты важных руководителей, сидящих в пиджаках и очень перспективно улыбающихся, и где пишут, что их компания лучшая и развивается удивительно быстрыми темпами. Я видел такие у отца и сразу понял, о чём речь. И я улыбнулся – знал, что отцу было непросто на такое решиться, ведь он уже знал, что в моей зарисовке «нет ни структуры, ни чёткой мысли, а для будущего юриста это никуда не годится». Я даже решил, что отец стал бы действительно прекрасным отцом, если б у него был другой сын. Впрочем, у него была моя сестра, и они хорошо друг друга понимали.
На письмо я не ответил, но весь день просидел в библиотеке – читал про амишей. Это такие местные староверы, потомки швейцарских эмигрантов, которые ещё в XVIII веке высадились на американский берег в надежде, что здесь им будет проще жить со всеми их религиозными причудами. В Европе тогда с этим было туго. В общем-то, амиши оказались правы: они не только прижились, но и неплохо расплодились по всей стране. Сейчас их в США насчитывается чуть ли не двести тысяч, и это только по официальным данным – они не очень-то любят всех этих переписчиков с их бумажками. Они вообще не любят современную жизнь с её бюрократией и ипотечными ставками. Амиши принципиально не пользуются электричеством, одеваются в одинаковые чёрные костюмы и продают деревянную мебель собственного изготовления.
Не то чтоб они меня действительно заинтересовали, я вообще побаиваюсь всех этих религиозных людей, однако на прошлой неделе я по телевизору Мэкси увидел об амишах документальную передачу – да, иногда Мэкси использует телевизор по назначению и даже смотрит всякие познавательные программы, вроде тех, где говорят, как быть, если у тебя прыщи, или что делать в случае нападения инопланетян. Так вот, я увидел передачу про амишей и подумал, что они мне пригодятся. Я давно ломал голову, пытаясь придумать вразумительное объяснение своему отъезду из Чикаго, так как надеялся уговорить Эшли, а с ней Мэта и Крис прокатиться со мной. Проще говоря, я хотел, чтобы Крис подбросила меня на машине, так как боялся ехать со своим свёртком в автобусе. Предложение на выходных прокатиться в одну из амишских общин, чтобы посмотреть на них вживую, показалось мне вполне адекватным.
Чтобы моя задумка не вызвала подозрений, пришлось получше ознакомиться с их историей – одной передачи по какому-то сомнительному каналу было недостаточно, вот я и провозился весь день в библиотеке, а под конец подумал, что поболтать с амишами было бы в самом деле любопытно.
Выяснилось, что амиши действительно игнорируют технику, занимаются экологически чистым фермерством, даже ездят на своих конных повозках и женятся только между собой – в общем, как могут, так и поддерживают свои столетние традиции. При этом неплохо уживаются в современной Америке – с её мадоннами, хот-догами, попкорном – и не прячутся по лесам, как какие-нибудь отшельники. Занимаются торговлей, считают доллары и молятся себе по-тихому, никому особо не мешают.
Амиши говорят на своём языке, который сами называют пенсильванским голландским, и там даже есть диалекты, которые звучат совсем по-другому в разных общинах, а общин этих много – они разбросаны от северных до южных штатов. Всё это было как нельзя кстати, потому что давало возможность подыскать какую-нибудь общину поближе – сомневаюсь, что мне удалось бы подговорить всех ехать, например, в Пенсильванию, где амишей больше всего, или в какой-нибудь Огайо, где их тоже немало.
Вечером я пришёл к Мэту в учебную комнату и почти сразу сказал, что собираюсь на выходные к амишам. Мэт ответил, что идея хорошая, что я могу там подыскать себе невесту, надеть широкополую шляпу, которую амиши носят чуть ли не с колыбели, построить дом и круглый год красить заборы в синий цвет. Всё это прозвучало довольно глупо, а потом Мэт признался, что сам амишей никогда не встречал и знает их только по фильму «Свидетель» с Харрисоном Фордом. Предложил мне ограничиться его просмотром и никуда не ездить:
– А у меня хватает забот и без всего этого трёпа про технику, которую нам подсунул дьявол, и фотоаппараты, которые забирают часть души.
Я бы согласился с Мэтью и даже посмотрел бы «Свидетеля», но должен был отыгрывать свою роль – сказал ему, что он бы сейчас говорил иначе, если б его бывшая девушка привела его не в русскую баптистскую церковь, а в общину амишей, на что Мэтью только пожал плечами и продолжил играть на фортепьяно. Он уже второй месяц пытался освоить вступительную часть любимой партиты – 826-й работы из «Каталога работ Баха».
Усевшись в кресло с виниловой обивкой, я поначалу молчал и обдумывал, что бы ещё сказать про амишей, потом решил, что тут главное – заинтересовать Эшли, а не Мэта, а вскоре окончательно расслабился, когда услышал, что Мэт подпевает в такт музыке. Его мычание становилось всё громче, и наконец Мэт начал двигаться, совсем как двигался Гульд: весь горбился над клавиатурой и внимательно наблюдал за тем, как его пальцы бьют по клавишам, будто с трепетом следил, как оттуда появляются звуки. Я понимаю, что звуки появляются не оттуда, что они скорее появляются из того места, где по струнам ударяют молоточки, я только говорю, что всё это выглядело именно так.
Сбившись несколько раз, Мэт остановился. Вскочил со стула и принялся ходить по комнате. Начал втолковывать мне, что «Sinfonia», то есть вступительная часть партиты, во многом отличается от остальных частей. У неё своя особенная структура: собственное вступление и два больших раздела, второй из которых – фуга.
– Тут ведь главная проблема – гармонично выстроить драматургию в этой структуре, понимаешь? Я уж молчу про общую техническую сложность…
Мэт ещё что-то говорил про остинато, про фугу, про нарративный характер мелодической ткани, а я честно признался ему, что все эти слова для меня звучат по-своему красиво, но совершенно непонятно.
