Tем временем сердце перестало грохотать как
бешеное, взор вполне обрел утраченную ясность, и Кира обнаружила, что зловещего
сходства между двумя дорожками куда меньше, чем ей сперва показалось с перепугу…
И крылечко-то повыше.
И магазин рядом называется «Мини-супермаркет».
И ящик не деревянный, а пластмассовый, из-под бутылок. И вообще, не кипарисы
обрамляют дорожку, а пирамидальные тополя. И зловещая «доска объявлений» здесь
не застеклена, не заперта на замочек, а совершенно открыта взору всякого
прохожего человека. И этот прохожий может совершенно беспрепятственно прочесть
заляпанную клеем афишку о том, что за совершение тяжких преступлений (леденящий
душу перечень прилагается) разыскивается Москвина Кира Константиновна, 1968
года рождения…
* * *
«Этого не может быть. Я сошла с ума!» –
мелькнула мысль, и Кира с облегчением отдалась ей. Безумие, некогда казавшееся
ее ясному, холодному рассудку страшнее всех СПИДов и раков, вместе взятых,
вдруг засияло теплой, ласковой улыбкой и распахнуло объятия, сулившие
покой, – а главное, бесспорное объяснение всему на свете.
Если Кира безумна, – значит, этого
объявления нет: ни здесь, ни в Коктебеле. Нет и не было ни «обезьянника», ни
страшного известия о гибели Алки, ни Мыколы, который…
– Девушка, документики ваши попрошу.
Кира досадливо качнула головой. Господи, ну
хватит! Безумие повторяется. Это с ней уже было, надо придумать что-нибудь
поновее.
Оглянулась – и вздрогнула, потому что
белобрысый розовощекий молоденький сержант, стоявший рядом, оказался до жути
реальным. Он даже и не подозревал, что является всего лишь продуктом
помутненного, больного Кириного сознания! Его большие серые глаза были
исполнены трезвомыслия и желания непременно исполнить свой долг. Сейчас они
скользнут с ее лица на физиономию опасной преступницы и…
– Шурка! Вот ты где! – раздался
радостный крик. – А я тебя ищу, ищу! Прости, что опоздал, больше не буду,
ну прости! Держи!
Кира машинально приняла что-то в руки –
разноцветное, шелестящее, – а потом ее саму схватили, стиснули чьи-то
руки, да так, что она вздохнуть не могла, а чьи-то губы прижались к губам.
Она упала бы, да объятие оказалось слишком
крепким. Она обмерла бы, да чересчур живыми были эти незнакомые губы,
вытворявшие с ее испуганно приоткрывшимся ртом такое, чего с ним отродясь не
вытворяли. Чудилось, во рту у нее оказалось дивное вино, и Кира припала к этому
внезапно забившему источнику, не в силах от него оторваться. Голова кружилась
так, что Кира принуждена была во что-то вцепиться мертвой хваткой. Возникло
смутное ощущение, что это – мужские плечи, но в этот миг почва ушла из-под ног
в буквальном смысле слова: Кира ощутила, что ее подхватывают, куда-то несут…
потом пьянящий напиток исчез из ее рта столь же внезапно, как и попал туда. И
она поняла, что поцелуй, к сожалению, прерван.
С трудом открыла глаза.
Все плыло, колыхалось и сверкало, однако
неумолимая реальность осилила-таки бестолковое мельтешенье, и Кира поняла, что
возвращена в тот самый «Москвич», из которого выскользнула на пароме – хитро и
бесследно, как ей казалось! – а за рулем сидит не кто иной, как все тот же
Максим Максимыч Исаев, неумолимый и грозный, явившийся требовать расплаты.
Не успела Кира удивленно оглянуться в поисках
того человека, который целовал ее (а им, совершенно ясно, не мог быть Максим с
этим его свирепым ликом!), как в окно просунулся разноцветный шелестящий ворох,
а вслед – розовое лицо того самого сержанта:
– Вот. Цветочки ваши… Вы уронили.
Это было сказано Кире – смущенно. А затем восторженно
– Максиму:
– Ну, ты силен в ремесле, товарищ!
Вслед за этим сержант выдернул голову из
окошка и, вытянувшись по стойке «смирно», откозырял голубому «Москвичу».
– А ты, товарищ, в ремесле, увы, не
силен! – ухмыльнулся Максим, вглядываясь в зеркальце, где все еще маячила
фигура потрясенного сержанта. – Цветочки-то я с вашей, милицейской, клумбы
оборвал, а ты не просек это дело! Здорово я тебе мозги запудрил!
Кира опустила глаза на цветы, усыпавшие ее
колени. Это были циннии. Яркие, необычайно красивые, даже изысканные. Однако
сейчас они ей показались какими-то бездушными, словно сделанными из бумаги.
Очевидно, потому, что Максиму удалось запудрить мозги не только сержанту, но и
еще одной простодыре.
Между тем «Москвич» резво обогнул порт и,
свернув с грохочущей магистрали в укромный проулочек, остановился у забора,
через который буйно свешивались золотые шары.
– Ну что? – негромко спросил Максим,
не глядя на Киру. – Расплачиваться будем или как?
Ее пробрало холодом до самых пят, однако, не
дрогнув даже ресницами, она сняла с запястья «Ролекс» и, так же не глядя,
протянула его Максиму. Потом, нашарив на дверце ручку, опустила стекло – и
выбросила циннии на дорогу.
– Что это вы? – удивленно вскинул
брови Максим, не отрываясь, впрочем, от пристального разглядывания часов.
– Сдачи не надо! – гордо сказала
Кира, непонятно, к чему и о чем, и схватилась за другую ручку – на сей раз,
чтобы открыть дверь. Однако Максим, проворно сунув «Ролекс» в карман, придержал
ее за локоть.
Кира высокомерно покосилась на него: ну, что,
мол, еще? Вид у Максима был чрезвычайно деловой.
– Часики-то и в самом деле
фирменные, – сообщил он Кире доверительно. – Они правда ваши?..
– Что-о?! – задохнулась она. –
Да как вы… Да я вам что, какая-нибудь…
– А вот этого я пока не знаю, какая
вы, – спокойно ответил Максим. – Пока вижу только неудачно переодетую
особу, у которой какие-то серьезные проблемы с органами правопорядка.
Сердце Киры так и ухнуло куда-то вниз: обычно
говорят – в пятки, однако ей показалось, будто сердце провалилось и сквозь пол
машины (или, как он там называется, поддон, что ли), а может быть, и вовсе
сквозь землю. Во всяком случае, никакого признака жизни в своем теле она не
ощущала.
– С чего вы… – шевельнулись губы.
Нет, гляди-ка, – живая! Или это
посмертные содрогания, так сказать, post morte?
– Ну, я же помню, как вы задергались,
стоило упомянуть этого Мыколу Кобылянского, или как его там? Кстати, я с ним
совершенно незнаком, можете успокоиться. В смысле в лицо знаю, разумеется, но в
корешах не держу.
– Но вы же сказали: наиперший, наилепший…
