– Нам в куче быть, – попросился. – По одному сгинем.
Облупе было обидно. Облупа со своим многоплодием способен народить без счета, наполнить пространства обильным народонаселением, чтобы вскипало оно и живело, шумело-жирело, чтобы осело оно в нехоженом краю, где лес от века не пахан, посекло и пожгло под пашню, перешевелило камни, перепахало плеши, житом завалило по горло, – время того не давало, леший его задави! Время настырничало без надобности, воевало и пустошило, мучило и насмерть побивало, а потому растрачивалось Облупино семя без пользы, прибытка земле не несло.
Надулся. Заспесивелся от обиды. Пошел придираться к безответному Афоне:
– Занял ты у меня – пяток яиц. А тому уж минуло сколько лет, и я б за то время развел много курят.
Афоня на это ничего не сказал. Афоня на ихние несправедливости только вздыхал часто да мешал верный состав. Сулемы подбавить, купороса, сушеной травы молокиты, травы глистнику да травы салвеи.
Они и подобреют...
И тогда Голодуша пожалел Облупу. Голодуша всякого жалел, без отличия-разбора. Было ему с того удовольствие душевное и не было ему с того доходов жизненных. Оттого и жил плохо, мужичишка непрожиточный, увядал на корню, пропускал каждого перед собой, а они пользовались.
– Ладно, – сказал Голодуша. – Вместе уж как-нибудь... Снесём и твоих.
– Ты помолчи, – схамил Облупа от душевной тоски. – Я твою жалость под пяткой топчу.
Знал хорошо Облупа: никто не понесет его мальцов. Знал хорошо Голодуша. И поежился под рубахой – рубец лег на душу, опять пожалел Облупу.
Пожалеть бы себя в первую голову, да он того не умел. Был тощий Голодуша Иван, сохлый, умятый, как вальком битый и со стирки выжатый. Ел в жизни мало, по случаю, а потому живот усох и прикипел к спине, щеки завалились вовнутрь, тело вес не держало. По размаху земли этой, по ее доброплодию сидеть бы Голодуше за многопищным столом, есть кашку яшную, кашку репную, кашку морковную, да галушки грибяные, да пироги с рыжиками, лапшу гороховую, лапшу молочную, уху с потрошками, курю в лапше, кишки-рубцы-печень, взвары квасные с ягодой и пшеном, пироги с маком, горохом, репой, курник-пирог, – ел он заместо этого лист липовый, кору березовую, жужелиц, солому, мох, конскую падаль-околеватину: недоедено за жизнь столько – теперь не нагнать.
– Спуститься не можно ли? – вслух подумал Голодуша. – Помирать на сосне – какая сласть?
– Кому на сосне, – сказал Масень, – а кому на березе.
Там, понизу, стрекотнула сорока, как спугнул кто, и стоило доглядеть в дальние кусты, чтоб уловить первое их шевеление. Волк может выйдет, а может лиса, откушав мягкой зайчатины.
– Ты вот что, – велел Тимофей-бортник. – Тебе перейти отсюда, не то выглядят снизу.
Масень Афанасий на это не ответил, только плечом дернул. Не для того выбирал березу, светлую, говорливую, чтобы на команды поддаваться. Не для того глаза раскрывал поутру, чтобы потом не глядеть. Не для того жил, чтобы не жить.
И опять стрекотнула сорока, как впопыхах наболтала...
10
Всполошился Якуш Двоежильный.
Большой, тяжелый, корявый и многодельный.
Якуш не привык прохлаждаться, тренькать без пользы языком, на припеке яица парить. Ждали его дела натужные, труды обильные, но бесполезные: сколько за жизнь наработано, столько и потеряно.
– Чего ждем? – сказал. – Солнце еще высоко, работная пора.
Силы у Якуша были, умения не занимать: набегали со стороны захребетники, подбирали чистенько, кому не лихо, одни руки ему оставляли, чтоб не сидел Якуш без дела, нарабатывал на новый набег. Его пограбят, а он дальше ломит, его опять, и он опять. Сидя теперь на полатях, сколько уж наготовил: дуплянки, ушатики, веретена с коробами, ложки, кузовки, жбаны с набирухами, – как унесешь да кому сбудешь?
– У меня, – сказал, – готовизны много. Чего с ней?
На это ему не ответили. Себя бы уберечь, со своими не пропасть, – какая тут готовизна?..
Нужда ум родит.
– Кто бы помог, – позвал Якуш, – я бы и поделился. В город снесем, еды наменяем, – чем не хорошо?
– Где он, твой город? – сгрубил Облупа. – Дымом ушло.
– Есть где-то. Не всех пожгли.
– Раз уж пошли жечь, – резонно возразил Голодуша, – чего бы им прерываться? Дело такое – раззадорит.
Но Якуш был упрям. Якуш не поддавался.
– Один-то, – сказал, – могли и пропустить. Стороной обошли. Боем не взяли. Мало ли чего?
– Один-то, – радостно сказал Облупа на зло запасливому соседу, – и мы пропустим. Тоже стороной обойдем. Ноги бить с твоей готовизной...
Якуш сник. Якуш пригорюнился. Всё шло к тому, что и на этот раз пограбят.
Понизу беда ходила в сапогах с набойками. Понизу пометы ставили, как огораживали перед отловом, зайцем кричали – в острых зубах. И пролетела большая, темная птица – не разберешь кто, воздух шелохнула крылом.
– Не к добру, – сказал Гридя.
– Не к добру, – сказал Голодуша.
– Нам и добро не к добру, – сказал Облупа, и все кивнули согласно.
– В землю захоронить, – догадался Якуш себе на удивление. – Всю готовизну. Лапником переложить. Песком присыпать. Пролежит до лучшей поры.
– Где она у нас, лучшая пора? – уныло возразил Гридя Гиблый. – Погниет в земле.
– Погниет – я опять наработаю. Чего там!..
Упрямый Якуш. Лошадь ломовая.
Таких только и грузить. На таких только возить.
Ухнуло в недалеких болотах протяжно и тяжко. Помолчало. Ухнуло еще: посильнее, как поближе.
– Чего делать-то будем?.. – раскричался Облупа. – Кто хоть знает?
Все лето, с весны, как земля оттает и кол в почву войдет, ухало с болот и ахало, чмокало, стонало, ухлюпывало страшенно, будто огромный, с лесину, мужичина шагал размашисто по трясине, по зыбуну с ходуном, вытягивал натужно ногу, за ней вытягивал другую.
Днем еще так-сяк, стращало без надобности, а ночью, бывало, пялились во тьму, ожидали покорно, когда мужичина пересечет наконец болото, посуху дошагает до них. Похватает, заломает – и в рот.
Встали на ноги Обрывок с Огрызком, поверху оглядели каждого. Гридю – светлого и прозрачного, будто на смерть готового. Афоню – дураковатого с виду, с вонючим его составом. Облупу-никудышника – завистливого до корчей. Голодушу – несытого до синевы. Двоежильного Якуша – в иссушающей работе-угробе. Масеня – блаженного лентяя-упрямца. Тимофея-бортника – не разбери поймешь.
Постояли, покачались на носочках, сели разом на прежнее место, смачно сплюнули вниз, всякий потеряв интерес.
Не тот на рынке товар.
– Вы чего? – озлился Масень. – Нашли место!
