– В ногу? – на что-то еще надеясь.
– В сердце?.. Ой-ой!..
Он улепетывал от нее по арене, кувыркаясь, увертываясь, а потом вдруг нырял под юбку к толстенной тетке, что сидела в нижнем ряду у прохода.
Теперь уже тетка улепетывала от пули, путаясь в широченной юбке, и были у нее четыре ноги, у этой тетки, вопила она истошно на два голоса, а следом бежал разгневанный муж и грозил пистолетом.
Балахонкин выпутывался из-под юбки, муж-ревнивец стрелял в упор, и он удирал с арены под нарастающий вой двух пуль.
Зрители плакали на этом номере от невозможных хохотательных колик, срочно просились на большой перерыв, а детям снова меняли штанишки.
Теперь уже на те, что успели просохнуть.
Но и у этого номера было продолжение, о котором никто не догадывался.
Хоть сейчас на арену.
Балахонкин улепетывает от пули и прячется за толстенной дверью, куда нет ей доступа, а она гудит вокруг тоскливо и беспомощно.
Но приходит на помощь шпрехшталмейстер Шелудяк, услужливо открывает дверь, пуля с визгом врывается внутрь, а Балахонкин висит в петле – голова набок, здоровенный, нескладный, губастый, и по кукишу в обвисших руках.
Кукиш пуле и кукиш – Шелудяку.
– Нате вот вам...
Но кто это разрешит в цирке?..
7
Телеграмму принесли ночью.
Срочная. С немедленной доставкой.
"Мысленно с тобой".
Получил. Похмыкал. Почесал пяткой голую ногу. Наутро пошел в мастерскую, окантовал в рамочку, повесил на видном месте.
"Мысленно с тобой".
Рядом висела другая телеграмма, тоже под стеклом: "Жизнь продолжается!"
Фотограф по кличке Печальников посылал телеграммы самому себе, а также заказные письма – от жены-дуры, которую он любил без памяти и которая уходила от него то и дело, сразу ко всем.
Так ему было проще преодолевать жизнь.
Тихому и пугливому. Доброму и естественному до неприличия.
Как он таким получился, можно еще предположить, но как он таким сохранился – понять немыслимо. Вроде диковинного ископаемого, динозавра с бронтозавром, которое тоскливо слоняется по земле в поисках себе подобных, а кругом давно всё чужое и ползучие ледники перекроили мир по-своему.
В полдень он вставал в дверях фотоателье и делал панорамный снимок привокзальной площади.
Каждый день. С одного и того же места. Врасплох.
Эти снимки, протянувшиеся во времени, помогали выявлять неприметные изменения, чтобы угадать в конце концов, куда всё сползает.
Бродил по улицам городской сумасшедший, который уверял всех, что они заводные, и искал ключик, чтобы подкрутить пружину. В ателье у Печальникова уже не хотели фотографироваться просто так, в естественном виде, но непременно на разрисованной фанере, головой в дырку, из иллюминатора глубоководного батискафа, и надпись завитушками по кругу – "Привет от Нептуна".
Весь город сползал куда-то и Печальников вместе со всеми, – но кто это распознает в самом себе?
Вокруг него копошились без устали горожане в трудах и заботах, и жизнь была, как в поезде, который несется в свою сторону на сумасшедшей скорости, а пассажир шагает неспеша по вагону против движения.
И что ему за дело, этому пассажиру, до паровоза с его дураком-машинистом? У поезда свой путь, нелепый и случайный, у пассажира свой – разумный и осмысленный.
Этим можно гордиться.
А иногда и утешиться – за минуту до пропасти...
– Ты мне симпатичен, – говорил Печальников с натугой, напрашиваясь на дружбу к Непоседову, как собака просится в дом при ненастной погоде. – Мне мало кто симпатичен, и ты – исключение.
Но Непоседов не шел на сближение, не связывал себя обременительной дружбой. Непоседов одиночкой проходил по жизни – руки в карманах, плечи вперед, нос наперевес, с ходу врезался в неисчислимые толпы, отчаянно нырял в запруженные переходы, лихо проскакивал перед машинами, неуклонно приближаясь к намеченной цели.
Ему было – убегать отсюда, а убегать надо налегке.
– Нету, – строго и задумчиво признавался Непоседов. – Нет во мне дружбы, Печальников. Секрет утерян, понимаешь? Утерян секрет. Сигарету могу тебе дать, а больше ничего нет...
И Печальников отступал, сконфуженный и одинокий.
Ведь он даже не курил.
По утрам жена Печальникова по кличке Выездная Фефела садилась в международный экспресс, а муж тащил за ней по перрону тяжеленные чемоданы – согласно сценарию.
Кроме Фефелы никто и никогда не садился в этот поезд, и дверь снаружи открывал особым ключом притаившийся под платформой уполномоченный Ржавый, с которого взяли подписку о неразглашении.
Кстати сказать, подписку взяли со всех жителей города, даже со спаниеля, которого по утрам гримировали под болонку, – но об этом потом.
Фефела была женщина смелая, пышная, жаркая, с претензиями на щегольство, и ее сразу же начинали склонять к сожительству обладатели отдельных купе, нюхом учуяв благосклонную ее доступность.
Но времени у них было недостаточно.
Едва только поезд пересекал кордон, Фефела выходила на первой ихней станции, где взволнованные представители тамошней власти устраивали в ее честь богатый прием – для дальнейшего улучшения добрососедских отношений.
Та страна, откуда приезжала Фефела, была неясной для них, смешной временами в своих языческих поклонениях, постоянно пугающей, и представители власти делали вид всякое утро, что не узнают Фефелу, – ради укрепления тех же отношений.
А может, это у них ритуал такой, в той стране?
Может, она и не Фефела вовсе, а передвижная жрица некоего культа, которому поклоняются?
Как Озирис в Египте: вот она уезжает, жрица Фефела, и все плачут, осиротевшие, вот она возвращается – и все радуются.
Пойди ее разбери, эту загадочность добрососедской души, – уж лучше не связываться...
На приемах Выездная Фефела налегала без задержки на хорошо позабытые деликатесы и с первого взгляда было заметно, как много икры прошло через нее в заграничных поездках, балыка с осетриной, ветчины с нежным жирком, куропаток с индюшками, ананасов и шоколада. Она добрела изо дня на день, прибавляла дрожжевой, сдобной пышности, сытела и глупела в несокрушимой сытости, а когда ей намекали на это, грубо обрывала:
– Ты очень культурный!
Представители тамошней власти тоже унюхивали ее доступность, крутились вокруг и намекали, но остерегались приводить замысел в исполнение – во избежание последующего международного конфликта, всеобщей воинской мобилизации у соседей и неминуемой поэтапной сдачи гордости, достоинства и территории.
