Гнил заживо и повсюду, надувалось на боку гнойной килой, взбухало по телу волдырями, лопалось, натекало понизу: тухлив и вонлив, многосмрадный гнилуша.
Был он безумен от страха смерти, пуглив от засад с отравами, броню поддевал под платье во всякое время, а под броней – вечная у него почесушка, зуд-свербёж, мокрота натечная с волдырей. С этого стервенел неистовый правитель, рычал, визжал, искалывал ножом подушки и колымажный полог, снова чесался яростно:
– ...которые простирают виды... На обладание престолом... Дерзая славы и бестрепетно хуля... Не будет этого, не будет!!
Следом за колымагой – вповалку на телегах, в перехлест рук с ногами, повязанные накрепко – тряслись на колдобинах чародеи с ворожеями, доки со смывалами, бабы-ведуньи и бабы-шептуньи. Переругивались визгливо, шипели, плевались, щипались по возможности, старые припоминали обиды и прежние свои ведмения.
Порчу смывали на стоянках наговорной водицей, отшептывали волдыри, заговаривали мокроту с почесушкой, ворожили на свербёж и нутро щупали.
Но снова надувалось гноем, липучевонючим подтекало по спине и в штаны, и в ярости жег ведунов на костре, ворожей со смывалами сёк саблями.
– ...для устрашения злодеев и ободрения добродетельных... Когда же нет этого, то не царь он, не царь!!
Новых свозили отовсюду и на телеги наваливали, чтобы гадали на ухозвон, вронограй, куроклик, мышеписк, стенотреск, кошкомявк, а также по трепету тела, но вспухали волдыри к волдырям, мясо проедали до кости, и резал ножом чародеев с шептунами в мучительской лютости, рты забивал порохом, уши с носами, головы подрывал на осколочки.
С серебра мыли, с креста водой поили, вешали мешочки на шею со змеиной шкуркой и лягушачьей косточкой, но текло с пальцев, текло из ушей, глаза залипали и язык пух, и катился перед обозом ужас вслед за отрубленными головами, народ разбегался по чащобам – пустые селения на пути.
– ...ежели и есть какой грех... – чесался и вскрикивал, вскрикивал и снова чесался: – Из-за вашего же соблазна и измены... То и я человек, и я!!
Землю в ярости пустошил.
– Батюшка, – позвали снаружи. – Деревня цельная. Весь народ тут. Косолапые мужики, скверные человеки. Не пожелаешь сказнить, авось полегчает?
Царь сказал:
– Пожелаю.
Встала колымага. Отпахнули полог. Выглянул на свет – ликом зелен, взором безумен: бабы завалились без чувств да мужиков парочка.
Залипшими глазками поморгал на солнце, спросил срывисто, как словом плевался:
– Все – убегали... А вы – чего?..
Взглядом прожег без жалости.
– От меня-то? – сказал Кирюшка с колен. – Побеги только – ноги поотрываю.
Кулак показал с кувалду.
Долго смотрел на него – велик, могуч, зверообразен, спросил с интересом:
– Поотрывает?
Мужики загудели согласно:
– Киприан-то? Непременно и насовсем.
Подобралась на коленях Авдотька, пропела с поклоном:
– Прими, батюшка, подношение от Киприановой жены. Прохладиться с дороги.
Ковш протянула с квасом.
Сходу наскочил Схорони Концы, главный пресекатель отрав и умышлений, плетью вышиб ковш, копытами вознесся над головой, а Кирюшка залепил жеребцу в лоб – и навзничь.
Дергался конь в предсмертной судороге. Барахтался в пыли главный охранитель, из стремен выпутываясь. Ухмылялся батюшка-царь на нежданное развлечение.
Даже про свербёж позабыл.
– Экий ты... Страшила невозможный. Пойдешь ко мне? Уловлять и пресекать.
– Да хоть теперь! – заревел Кирюшка. – Мать родную не пожалею!
– А жену? Жену пожалеешь?
– Я-то?.. Ее-то?! – и в замах пошел.
А Авдотька – пока не уложили:
– Батюшка-царь, не бери его. Он без меня дурак!
– Дурак? – спросил царь.
– Не так чтобы очень, – степенно согласился Кирюшка и замах попридержал.
А она:
– Давай, батюшка, я его убью. На кой он? Буду уловлять, буду и пресекать. На что хошь сгожусь.
Грудью тряхнула со смыслом.
Заинтересовался. Губу облизал. Глаз положил с пониманием.
– Беру. Обоих. У стремени и при постели.
И Схорони Концы забурел от предчувствий.
Кому радость, а ему – карачун...
Тут царь увидел шута:
– Этот – чего?
Авдотька доложила с колен:
– Холопишко твой. Горох Вонялов сын Редькин. За рубеж утекал. Пойман. Приведен. Будет наказан.
– Пусть взойдет, – приказал. – Поговорить надо.
И полог задернул.
15
В колымаге был полумрак. Сухость и жар. Духота с вонью.
– Жив ли? Здоров ли?
Воняло протиснулся за полог и примостился в ногах.
– Жив, батюшка-царь. Здоров помаленьку.
– Ну и ладно. Живцам жить, мертвецов поминать.
Держал на коленях разукрашенный ларец, пригоршнями вынимал камни-самоцветы, пересыпал в горсти, подборматывал под нос, как жилу тянул сладостно, а они переливались цветным ручейком, взблескивали неяркими гранями:
– Ал лал, бел алмаз, зелен изумруд... Лал, лалик, лалец... Адамант – ангельская слеза, жемчуг – зерно гурмышское, хрусолиф, гранат, достокан... Это кто воняет, ты или я?
– Я, батюшка. С прошлых еще времен.
– Врешь, шут, врешь... Это мы воняем, мы все, не один ты. Мерзкие человеки, ехидины отродья…
Зажалился тоненько, головой затряс:
– Небесная доброта переменна... Без правды изгнан... Иду поселиться, где Бог укажет... Ждал я, кто бы поскорбел со мною, но утешающих не сыскать, и даже ты, Воняло, – ах-ах! – за рубеж потёк…
Голосом подрожал:
– Я тебя любил?
– Любил.
– На постелю брал?
– Брал.
– Так чего ж?
– Батюшка, – сказал. – Сказни меня и утешься.
Ответа не дал.
Перебирал камни, лицом зарывался, нюхал, покусывал, языком полизывал, а в глазах отблескивало пыточными угольками:
– Сливочки-переливочки, лей-перелей... В красных одеждах – кровь проливать. В черных одеждах – страх нагонять... Ибо высшим повелением воцарились, взяли принадлежащее... От предков наших, смиренных скипетродержателей... – Взвизгнул, деря кожу ногтями: – А чужого не возжелали, ни-ни!!
Ощерился.
Ногой пнул без жалости.
Воняло поскулил от боли и затих. Царь поскулил тоже.
