А малоумный старик Бывалыч ходил промеж всех, дураком прикидывался.
– Видал? – спрашивал его шут. – Знаки на небе?..
Но Бывалыч молчал. Глаз отводил. Тайны не раскрывал.
Зачем огорчаться до времени?
Узнаешь, барин, в свой срок...
11
Горох Капустин сын Редькин сидел на лавке возле крыльца, капризничал в голос:
– Авдотька! Авдотька поганая, говори тут же: в омут за мной бросишься?
– Чего это в омут, – отвечала рассудительно. – Потону – какая тебе корысть?
– Авдотька! – взывал со стоном. – Авдотька чертова! Выть по мне станешь?
– Это уж как придется, – отвечала равнодушно. – Ежели весело, чего выть? В пляс лучше пойду.
– Вот ты какая, Авдотька! Конечно, конечно... Кокорюкова Пелагея тебе не в пример. Кокорюкова за мною хоть куда. Зря я ее за бугор отправил.
– Отправил и ладно. Иди, барин, сюда. В голове поищусь.
Он тосковал.
– Иди, кому говорят? – звала с умыслом. – Станем барахтаться.
Ему было лень.
Вела дорожка к крыльцу, протоптанная ночными доносителями, но по ней никто не ходил. Бабы затаились по избам. Редкие мужики прошмыгивали в огороды: по нужде и назад.
Двое на сосне висели и никуда не глядели. Двое под мостом лежали, погребения ожидали. А горлан Кирюшка лениво вскидывал ноги посреди лужи и на солнце поглядывал, скоро ли шабашить.
Пора было Кирюшку кончать.
– Эй! – позвал криком. – Вы где?
Прискакали баловники на прутиках. Топнули ногой. Осадили горячих коней.
– Вот они мы, барин!
А глаза грустные.
– Тьфу... – поглядел с омерзением. – И эти зауныли. Как вас теперь называть? Тоскуля и Визгуля?
– Звать нас теперь – никак. Нам бы в столицу, барин, себя показать...
– Толку-то, – сказал с отвращением. – Прук да тпрук – вот и вся столица.
Этого они не поняли.
– Мы, барин, не наелись. Нам всякого попробовать надо. При скоплениях народа... Отпусти, барин, будь к нам хорош.
– Я с кем останусь?
– Кирюшку тебе. Вон, в луже пляшет. Чем не баловник?..
Шум послышался из-за леса. Топот лошадиный со ржанием. Звоны железа о железо. В просеках-порубках наскакивала на Талицу беда: лошади вороные – всадники черные.
И сердце у Вонялы подскочило к горлу, там уперлось.
Передний подскакал к крыльцу, пены лошадиной раскидав ошметки, захохотал гулко:
– Эхе-хе! Да ты во-он где?!
За ним наскакали остальные, рты поразевали от восторга.
Глотки широкие. Зубы гнилые. Языки толстые.
Кирюшка из лужи жадно приглядывался к кромешникам: у этих сила.
– Царское повеление! – выкаркнул Схорони Концы, конем в грудь пихнув. – На порох – и подорвать!
Вмиг привязали к лавке, обложили Вонялу тугими мешочками, россыпь пороха протянули по земле, от крыльца за угол. Сами попрятались поспешно.
Выфуркнул от угла шустрый огонек.
Заскакал потешно.
Шут с жизнью прощался и телом опадал.
Помолиться – и то не успеть…
Пшик – погасло под ногой. Сунулись из-за дома рожи пакостные, заухали радостно:
– Отсырело, дядя! В другой ужо раз! Как просохнет!..
И поскакали из деревни.
Схорони Концы крутнулся на коне, проорал на отскоке:
– Готовься! Пива вари! Гусей жарь, да поболе! Батюшка-царь с обозом жалует! Два перехода – и у тебя!..
Сидел. Тосковал. Задыхался, обванивая окрестности. Сердце бултыхалось внутри, как в порожнем мешке.
Беду опять пронесло мимо. Как ухо ядром огладило.
Но двигался, не спеша, царский обоз: пыточной снасти – на всякую лютость. Не спрятаться в лесах, не пересидеть в глуши: походя заиграют и дальше покатят.
– Уходи, барин, – посоветовала Авдотька. – Тебе тут не жить.
– Пошли со мной, Авдотька, – попросил жалобно. – Будешь на печи лежать. Буду через тебя перелезать. Чем не ладно?
– Не, барин. Верх не твой и я не с тобой.
День целый тосковал – решался, ночью пошел к баловникам, разбудил, велел по секрету:
– Готовьте возок. Чтобы тихо.
– В столицу поедем? – порадовались.
– В столицу. Только в другую.
Но этого они не расслышали.
12
Возок катил поспешно.
В черноте леса. В слепоте ночи.
По буеракам и на бугор. С бугра снова в провал.
Куда лошадь вывезет, и там хорошо.
Баловники веселились на облучке: "В столицу! В столицу!..", подпрыгивали и языками цокали, а Воняло трясся в глубинах возка: нагонят – не скостят.
Ты, дурень, шутил, пошутим и мы с тобой.
К рассвету они забеспокоились, разглядев:
– Барин, это мы не туда...
Успокоил:
– А мы объездом.
К полудню они всполошились, распознав:
– Барин, это мы на Литву...
Утишил:
– Хоть и туда.
Сидели смирно, зудили нудно, как ни к кому:
– Мы в Литву не хотим... Ни-ни… Что нам Литва? Там люди – выворотни. Говорят – не поймешь...
Он лошадь нахлестывал. Они жалились:
– Земля наша – землее ихней... Луна наша лунее ихней... И сосна соснее. И трава травее. И вода водее. А уж о хлебушке говорить нечего! Хлебее, сытее, пышнее...
А он:
– Птица поет – наша, а перелетела – враг злобесный? Рыба играет – наша, а переплыла – изменник богоотступный? Заяц с лисою, волк с енотом...
А они:
– Здесь всё – наше... Слеза наша. Беда наша. Мозоль кровавый от грыжной натуги. Могила – кто бы ни ткнул...
– Огонь не разбирает наших с вашими. Вода заливает наших с ненашими. Мор поражает. Голод с засухой. Половодье с недородом...
А они:
– Мы с языком играем, слова переиначиваем... Тут скажешь: то ли посмеются, то ли голову снимут. Там скажешь – как не говорил...
– Вы молодые, – ответил на это. – Вам легче.
Возок катил в свою сторону, седоков сотрясая.
Солнце убиралось на покой.
К ночи встали, распрягли лошадей, разложили костерок: грустные думы над скудной едой.
Поели. Легли. Огоньки в костре вытухли.
