Митя Лапоток подрастал неприметно. Паня Маковка – следом.
Лопухи стали маловаты, мятые и давленые от шевелений: "...медовинка ты моя..."; прикрывать было чего, но не прикрывали – детство кончилось, и понесла Паня брюхо свое, хоть на каталке катай, родила на удивление двух катышков, Божью прибыль – Типу и Типулю.
Типа с гонором, Типуля с норовом.
В зыбке еще не видно, а они на дыбочки.
На Каргино поле знамение нашло – народу на страх, помрачение на солнце, столп огнен до небес – не на мир-добро, а на скверный шепоток, сговор, перевет, выкапывание глаз, окормление зельем и ножовое резанье: "...не говоря никому ни слова, ступайте и убейте брата моего Бориса..." – "...Бориса я убил, – как бы убить Глеба?.." – "...перебью всех братьев и приму один всю власть на Руси..."
Шагнул Типа за порог, наткнулся на Пуговку.
Шагнул Типуля – наткнулся на Кудельку.
Оглядели, обтрогали, языком лизнули: мягкое, теплое, не горчит – взяли себе в компанию.
В луже плескались, в пыли кувыркались, в сене барахтались, бегали по-цыплячьи – дождь-дождем, поглядывали завидно за огороды, где подрастали новые лопухи.
Для Типы с Пуговкой. Для Типули с Куделькой.
А на Каргином поле шумело всенародство, встань великая в людях, обидники и ябедники, винопийцы и драчуны, смутники-крамольники бесчинства чинили и укоризны, мучения припоминали и тяжелоносия: "...поди, князь, к нам: хотим тебя..." – "...не хотим ни тебя, ни сына твоего, ни брата…" – "...дай нам сына твоего, а брата не давай..." – "...теперь не твое время, поезжай, князь, прочь...", но наскакал гонец – рот перекошен, криком омирил всех: "Что вы тут спорите?! Поганые реку перелезли!.." – и пометали с себя порты с сапогами, босыми ударились на врагов, притомили и вмяли в реку, отполонили своих и пот утерли, тела понесли с плачем: "...мы уже не безнадежники, но уповаем на жизнь вечную...", – тут вдарили в колокол, созвонили вече, вновь заблажили во сто горл: "...иди, князь, прими город..." – "...пошел, князь, вон..."
А в лопухах за огородами, невидные по малости, смирно сидели задумчивые коротышки – Типа с Пуговкой да Типуля с Куделькой, взглядывая оттуда на жизнь; над Каргиным полем разгулялись орлы с воронами, играли, плавали, клохтали – знамением на добро, да только где оно, кому оно и когда?..
16
...гугукнуло заново.
Ширкнуло крылом напоследок.
Умчалось прочь – пернатый нетопырь.
Пробилась луна через завалы ветвей, ущербная, подозрительная, кошачьим глазом пощурилась на мир.
Было потом шевеление понизу, недолгое и затаенное, шумнуло разок и утихло: до лисьей темноты, до первого робкого досветка.
Потянулся жердяй после пьяного сна, спросил глухо:
– Как нам снилось-ночевалось?
Лежали они на полатях, кто как, тяжелые приподымали головы, а Масень Афанасий фыркнул недовольно, перевалился по привычке на пузо и охнул коротко.
За ним охнули другие...
Светало.
Нехотя оттекала мгла – под сосновые лапы, за дальние кусты, в глушь-непролаз.
Сидел на пне, посреди осмотренной не раз поляны, человек в богатых одеждах и стражи возле – с десяток. Стояли важно, глядели грозно, оружием зазря не брякали: команды не было.
Дома ли хозяин? Беда пришла.
– Так, – сказал жердяй и присвистнул невесело. – Немного погуляли да много наговняли.
Человек на пне был невелик ростом, плосколик и малобород, без особых примет-качеств. Запомнить его хотелось, чтобы не встречаться заново, отвалить при случае в сторону, отсидеться за кустом-валежником, но запомнить его было нельзя.
Отсморкался. Рукавом утерся. Сказал без выражения:
– Неспособие Божие тебе. За мутные твои помыслы.
Жердяй не ответил. Только сглотнул шумно и на небо пощурился. Как попрощался.
– Велик был, а ныне малишься. В забытье ума своего. Многие дурна нашей земле сделал.
Сказал жердяй с хрипотой – не своим – казенным словом:
– Худоумен я. Слаб разум имею.
А тот:
– Витийское твое глумление. Досадительные и хулительные слова. Воротись. Бей челом. Чтоб государь гнев свой отдал.
Жердяй – будто не он:
– Опасения туманят надежду мою. Мальство мое пред величием его – ничтожно.
– Воротись. В ноги пади. Милость князя как облак утренний.
Хлопнул в ладоши. Рукой отмахнул. Стража за куст ушла.
– Своих погони.
– Идите, – сказал жердяй. – Не взыщите. Беду навел – беду уведу.
Они и ушли: просить не надо.
Разбежались по полатям, замерли остолбенело до поры.
Один Масень остался.
– Спустись, – сказал человек с земли. – Поговорить надо.
Полез вниз, застревая в ветвях и чертыхаясь, уселся на нижний сук, спиной привалился к стволу:
– Чего тебе?..
17
Тот на него не глядел.
Вынул ножичек, поковырял пень, потом только укорил:
– Экий ты... Выбежал, не сказал куда. Я бы может с тобой подался.
– Ой ли!
– А чего?
Переглянулись понимающе.
– Новости есть? – спросил жердяй.
– Новости есть. Камнестрельную машину отладили. Города брать.
– И что?
– И ничего. Не в ту сторону камень метнула. Своих побила, своих покалечила.
Заулыбались.
– Еще чего?
– Оженился заново. Взял девку-дуравку, законопреступную жену. Глупа и груба. Крадлива и ленива. Задом крутнула разок – растаял у него животик.
– Сколько ж ему еще срамствовать?
– А до упора. Трижды тридевать трехлетий. Воробьев нынче жрет, михирь иметь в постановлении. Не прелюбодейства ради, но токмо ради детотворения.
Засмеялись невесело.
– В морильне теперь кто?
– В морильне теперь никто. Место тебе готовят. Чтоб по заслугам.
– Думаешь, посадят?
– Всенепременно и надолго. Всех переказнил, сказнит и тебя. А не пиши в другой раз: "Упырья рожа, налимий глаз, щучьи губы, овечья душа. Одно только знает – меды попивать..."
– А что, непохоже?
– Похоже. За то и сказнят. Писал бы просто: "От головы до ног не было на нем порока".
– Одно слово – копронимос.
– По-еллински копронимос, – поправил тот, – по-русски – говно.
Хрюкнули дружно от удовольствия.
