— А здесь-то как оказался? — спросил Иван.
Януш сделал печальное лицо, шмыгнул носом.
— Такое часто бывало — снимаешь, увлечешься, перебегаешь с одной позиции на другую. Потом ахаешь — рядом нацисты, а твои товарищи — непонятно где… Автомат хватаешь — а он обязательно за спиной висит, и давай отстреливаться… Третьего дня это было. Мы костел на улице Народовой собирались отбить. Много убитых было, наши несколько раз в атаку ходили, продвинулись на полквартала, вроде закрепились. А потом все смешалось — непонятно, где немцы, где наши… Я заполз под какую-то плиту, снимаю себе. Взрыв был рядом, слегка контузило, но не сильно. Снимаю, смотрю в видоискатель, вдруг вижу, как немец мне позирует, скалится, сволочь, разные позы с фаустпатроном принимает… Думаю, ну все, галлюцинации, камеру от глаз отнимаю, а повсюду немцы — ржут, автоматами тыкают. Оружие у меня отобрали, «Арифлекс» отобрали — а я полный аппарат успел отснять, кассета почти кончилась… И наших нет нигде, словно растворились, только пулемет работает где-то сзади… Думал, пристрелят, приготовился уже, а они давай совещаться, на меня косились. Потом прикладами в тыл погнали, ну, так я и оказался здесь… Я в ужасе, ведь на этой пленке не только бой и развалины, там наше расположение, наши части, командиры. Думаю, вот так удружил парням…
— Твое счастье, что проявка пленки дело небыстрое, — заметил Иван. — Плюс другие дела, неразбериха, суета. Возможно, про тебя забыли. Но могут вспомнить.
— Допрашивать будут, — грустно вздохнул Ковальский. — Я же полковника Домбровского запечатлел, его заместителей, снимал, как наши отряды оборону занимают. А у них не только винтовки и пулеметы — есть несколько британских противотанковых гранатометов «PIAT»… Я им не скажу ничего, не сомневайся, — облизнул он пересохшие губы.
— Может, и пощадят, — усмехнулся Иван. — Будешь немцам кино снимать об их победоносном шествии по городам Европы, о триумфальном возвращении в СССР, о том, как с небес под грохот оружия возмездия спускается крылатое войско ангелов с нашивками дивизии «Мертвая голова»…
— Надеюсь, это грубая шутка, — вздохнул Януш.
— Согласен, грубоватая, — признал Таврин. — Тебе не стоит убиваться по этому поводу. Позавчера коллаборанты из «РОНА» атаковали ваши базы в том районе, была жаркая мясорубка, ваших вытеснили. Кто-то ушел колодцами, других убили, взяли в плен. Так что твоя информация уже неактуальна. Не знаю, обрадует это тебя или огорчит…
Они замолчали. Охрана сновала по коридору. В соседнюю камеру, ранее пустовавшую, кого-то бросили — бедняга отчаянно стонал и ругался — почему-то по-чешски. В дальнем конце узилища по-немецки частила женщина — она глотала слова, давилась слезами. Иван прислушался, но понимал лишь отдельные слова и словосочетания. «Грету отпустили… почему я здесь? Господин офицер… Я ничего не сделала…»
— Все они ничего не сделали, — проворчал Януш, который немного понимал по-немецки.
— Немки здесь тоже сидят? — удивился Иван.
— Кто здесь только не сидит. Может, обидела кого из офицеров… Им ведь тоже в этом городе жрать нечего, проститутками работают, спят со всеми подряд — в основном за еду… Знаешь, приятель, мне плевать на немок.
Через час пришел безмолвный надзиратель, открыл камеру и переправил за порог две алюминиевые плошки, закрытые крышками. На одной из крышек лежала ложка и вполне увесистый кусок серого хлеба. Надзиратель без выражения глянул на арестанта, запер «калитку» и убрался.
— Живут же люди… — с завистью протянул Януш, — за что, интересно, тебе такая честь?
— Привилегированный слой населения, — похвастался Иван и забрал доставленную еду.
Полковник Ритхофен, похоже, проникся заманчивым предложением. А может, не определился, но решил на всякий случай не жечь мосты. В одной миске было что-то вроде супа с чем-то вроде мяса, в другой — жидкая овсяная каша с худенькой сосиской. Тухлятиной не пахло. Наверное, данными кулинарными шедеврами кормили немецких солдат, несущих службу в тюрьме. Германская кухня времен текущей мировой войны разносолами и обилием блюд не отличалась. Немцы питались скудно: картошка, квашеная капуста, каши из злаков, иногда сосиски с сардельками. Львиную долю рациона составляли консервы, безвкусные галеты и горький шоколад. Иван с аппетитом ел, причмокивал. Выскреб первую миску, взялся за вторую. Исподлобья покосился на Ковальского, быстро все съел, облизал ложку. Ковальский с недоброжелательностью его разглядывал, несколько раз сглотнул. Остался хлеб, к которому Иван не притронулся. Подобравшись к решетке, он сел на корточки, вытянул руку с хлебом за решетку и отправил по полу через щель.
— Держи, приятель…
Краюха бодро запрыгала в нужном направлении. Януш поймал ее, как вратарь лихо закрученный мяч, с благодарностью посмотрел на Ивана и удалился в темноту, откуда мгновенно донеслось чавканье. Людей в тюрьме кормили редко, а если что-то приносили, то вместо мяса были черви. Пока ничего не происходило, и Таврин пристроился на нары, вытянув ноги. Чувство времени начинало подводить. По приблизительным подсчетам, подступала ночь…
Этой ночью в городе было сравнительно тихо. Лишь иногда вздрагивали стены от отдаленных разрывов, да еще противный зудящий, то затихающий, то нарастающий звук — словно работала с перерывами стоматологическая бормашина. Над городом кружила авиация — поди, разберись, чья. Жить можно, — думал Иван, свертываясь в позе зародыша, чтобы не замерзнуть, — только самолеты спать мешают…
Иногда он просыпался — словно что-то било по темечку. Бредовые кошмары врывались в жизнь, затейливо с ней переплетались. По коридору блуждали какие-то светящиеся звери, рычали, грызлись друг с дружкой. Вытряхивая сон из головы, он убеждался, что все тихо, и снова забывался. Иногда перекликались надзиратели, стонали и катались в бреду обитатели клеток. Охрана по ночам не зверствовала — даже на карателей, живущих пытками и убийствами, снисходило какое-то отупение. Одни сновали бестелесными призраками, другие спали. Внезапно что-то произошло: стрельба приблизилась, неподалеку загремели взрывы! Иван распахнул глаза, мотнул головой. На этот раз не сон, по коридору сновали светлячки — люди с фонарями. Звучали гортанные команды: «Штраух, остаться! Вашему отделению продолжать нести службу! Остальные — на выход!» Мимо камеры, гремя амуницией, пробегали вооруженные охранники. Что-то случилось. Нападение на тюрьму? Нет, непохоже, взрывы и пулеметная трескотня удалялись — бой шел в соседних кварталах. Рассуждать о природе вещей было как-то глупо. Восстание еще не подавили, его нарывы и волдыри прорывались в самых неподходящих местах. Очевидно, прорвалась группа — и часть охраны бросили на усиление…
В темнице наступило относительное затишье. Часть надзирателей осталась на постах, иногда они подавали голоса. Иван забылся тяжелым сном, а когда проснулся, сразу стал нащупывать в рукаве одноразовый пистолет, скатанный в «трубочку». Невероятно, что эта штука до сих пор при нем… Испарились остатки сна. А вот теперь определенно что-то происходило. Слева направо прошел надзиратель. «Фридрих! — хрипло окликнул он напарника. — Ты куда, черт побери, запропастился?» Через несколько секунд снова послышался хрип, кто-то вырывался, шамкал ртом… Из правого крыла темницы скользили люди, прижимались к решеткам. Забренчали ключи — их сняли с мертвого надзирателя. Иван прилип к решетке, вцепился пальцами в прутья. Это явно не инициатива полковника Ритхофена — до такого полковнику абвера еще расти и расти. Скрежетали запирающие устройства, открывались двери.
