– Да ты лупу, лупу-то возьми, бабушка! Посмотри! Как не я?.. Я, конечно! Уж меня-то не отличила… А вот эта кто со мной рядом девочка?
– Я, Федь…
– А-а-а… А где стою-то я, бабушка? Чего-то не узнаю?..
– У дома, Федь, нашего стоишь, за десять лет до войны…
– Какой еще войны, ты чего?
– Второй, Федя. Великой Отечественной.
Ну уж бабушка раз-ку-ку… совсем уж все в голове-то окрошкой, и в окрошку тоже не помнит она, что крошит! И квасу может, я так думаю, в третий раз не налить, если ей не напомнить. Скажет, чтоб гущу ел. А как есть редиску с яйцами на мели?
Главное же, что путает все она в худшую сторону! Ты забудь лучше по-дружески кашу манную на завтрак сварить, будь человеком! А не что бутерброд с сервелатом съел я уже. Мало ли кто что съел, если на столе ничего не осталось?
– Бабушка, ты все же возьми-ка, на! Вот же лупа!
– Да не нужно, Федь, лупы мне, это дедушка…
Совсем ослепла бабушка… Тут и лупа, братики, не нужна, чтоб увидеть, что мальчик стоит и девочка, а не дедушка. То есть я и какая-то девочка. Вот в этой моей матросочке… Хоть это может бабушка разобрать?!
– Ты матроску-то видишь хоть, бабушка? Ты вчера ее только мне купила…
– Вчера.
И когда успели только сфотографировать?.. Что-то тоже весь стал я в бабушку, так, глядишь, сам забуду скоро, ел я бутерброд с сервелатом уже за завтраком или нет? И с одной стороны, конечно, семейной экономике выгода, сервелат в холодильнике так до самого воскресенья и продержится, а с другой стороны, заплесневеет, и вообще неприятно, когда в голове стихи одни только Пушкина навсегда…
– А Царь-Заяц, Царь-Заяц-то, бабушка, вот у этой девочки? Никого не напоминает тебе?
– Это Вася… Федь. Федин Вася.
– Это девочка! А не Вася!
– Нет, я, Федь, про Царь-Зайца-то… Его Васей звали…
Все с сома началось у бабушки, забыла, вкусный был он или нет. Разве может забыть человек, как ел такого сомищу канальского? Ведь один раз в жизни бывает! А теперь вот ей и Царь-Заяц мой – Вася…
Что с ней спорить? Этим стареньким, что трава на черно-белой фотографии зеленой была, не докажешь! Им, что на Луну полетели люди, фотографией кратеров не докажешь…
– А вот тут постарше Федя уже… А тут выпускной… Сорок первый год, видишь, написано? Директор наш Виктор Павлович, Инга Васильевна… Это я… это Федя…
Помню, сдали экзамен последний, Федь, май такой, все в цвету, на ступеньки школы повыскочили… И Брусилов кричит: ПОБЕДА! И мы все: Победа! Победа! Ура-aaaaaaaaa! И ранцы в небо-то… А небо, Федя, такое синее-синее, и от яблонь белым-бело… до победы четыре года… И никто, Федь, кто вот тут, до нее-то не дожили…
…Это Венечка, Федь, Брусилов, друг Федин. Это Волька Ферсман. Они к нам, когда школы объединяли, втроем пришли. Так и звали их: три танкиста. В танке Ферсман сгорел. С фронта ни один из трех не вернулся. Это Поля. Стихи писала она.
– Хорошие?
– Не знаю, Федь… про любовь. Медсестрой на фронт ушла. В нее Венька был насмерть влюблен… Так и говорил: Поля! Я не на жизнь, а на смерть… Так и оказалось, господи, на смерть… Это Тонечка моя Борман. Русские немцы были…
– Борман? Как в Штирлице? Шпионка немецкая?
– Шпионка, Федь. Разведывала, как котят с птенцами лечить, в медицинский поступать хотела. Да какой там… когда они Борманы…
Весь класс, вся страна шпионами да врагами народа набита была. Потому и все на войну пошли, против Гитлера воевать, за свое шпионское дело…
В сорок первом, как война началась, отец Тонькин записался в народное ополчение. А был, Федя, старик стариком, только выхода не было. Один был на всех их, врагов, у фашиста нашего способ исправления биографии – в землю лечь.
– Какого фашиста, Гитлера?
– Их два было фашиста, Федя, тогда, Адольф да Иосиф.
Не знаю такого фашиста, Иосифа. А Адольф – это Гитлер. Я и сам бы убил его! Я бы выстрелил! Вот с рожденья его ненавижу!!!
– Ты бы выстрелила, бабушка, в фюрера? Расстреляла бы из «катюши» его?
– Я бы, Федя, лучше в лицо ему плюнула.
– Это видишь, Федь? Из ранца Фединого уши Васькины вон торчат…
Я еще когда говорил ей, бабушке, что не Райка его привезла, с папиным спиннингом, из-за Вологды, а Царь-Заяц мой просто вечный. Неизменный ЦАРЬ, во все времена…
– А вначале, Федь, когда Федя его с собой в школу носил, все дразнили. А потом он так сказал, что Васька, мол, не игрушка, а талисман. И забудет если дома на какую-нибудь контрольную он его, до контрольной обязательно за ним сбегаем.
И вот правда, Федь. На золотую медаль ведь школу закончил. В геологоразведочный, как твой папка, поступать собирался…
А как уходили они, увозили их, он мне Васю отдал. Только я бы, Федь, его ни за что не взяла, так он хитростью, хитростью! Мне тайком его под подушку…
Так и спас он меня потом, Васька этот… Царь-Заяц. Нас с папой спас. И тебя, Федя, спас. Так считай. Потому что и я тоже с собой Ваську везде брала, на завод, с завода… И вот как-то возвращалась с Тонькой и к ней зашли. А домой пришла – хвать! Ваську у Тоньки забыла. Ладно, думаю, сбегаю все же. Не могла уже и уснуть без него, так привыкла. Пошла. Тут бомбежку, Федь, объявили. До дома Тонькиного не успела дойти, а сзади вот как небо рухнуло… И как в фильме-то, Федя, «Летят журавли», мы с Тонькой внизу стоим, а от квартиры нашей лестница в небо.
В бараки нас потом заселили…
– А Васька?
– А Васька… да вот он, в коляске у папы, Федь… Он его потом у какого-то мальчика на лупу вот эту выменял.
– А ты?!
– А что я? Если б он тут, в Москве, променял его, а он в лагере, Федь, променял его, пионерском…
* * *
– Я сейчас! Тут сиди… На! Держи, держи Ваську своего, не реви!
Сама видишь же, мы вернулись…
Из тетради Фединой: о снеге первом и ручных часиках
– Снег, бабушка, бабушка! Просыпайся! Смотри, какой снег!
– Что я, Федя, снега, что ли, не видела?
– Такого еще не видела… этот же сегодняшний, первый…
– Бабушка, а ты спишь?
– Сплю, Феденька, и ты спи, скорей поправляйся…
– Бабушка… а поправлюсь?
– Поправишься, ну а как же? Бог даст, уже в следующий понедельник в школу пойдешь.
Не хочу в школу в следующий понедельник я. Никогда туда не хочу… не хочу совсем… Может, даже и умереть бы лучше мне, чем опять…
– Бабушка?
– Что, Феденька?
– Точно есть твой Бог?
