– И что, бабушка?
– Что «что», Федь?
– Да сом-то тот, что в моей ванночке?
– А что сом?
– Как что? Съели?
– Уж не помню что… съели, наверное…
Столько лишнего всего помнит бабушка, а самое главное и забыла! Как сома ели на десять килограмм моей ванночки? Кто чистил его, вкусный был?
– Да, наверное, вкусный, Федь… А вот это Оленька с Семен Петровичем… Это угол барака нашего – видишь, Федь? – уж и жили!.. Это, Федь, сейчас тебе воду на месяц отключат горячую летом, и безобразие, а тогда…
– Что тогда?
– А вот ванну одну поставят чугунную, Федь, посреди общей кухни и дровами топят… А потом весь барак по очереди в одной воде моется. Детки сначала, потом мы, взрослые…
– Все в одной воде?
– Все в одной воде, как в одной беде, да с карболовым мылом…
А зато как праздновали… как пели…
– …Это Шуня с Павликом, дед их, Платон Алексеевич, смешно так «чяво» с «туды» говорил… без ноги с Японской еще, слепой совсем…
Он на всю саранчу барачную свистульки строгал, жалеечки. Выведут его Шуня с Павликом под нузды, а он сядет тут на приступочке, и строгат, строгат… так и помер… Так-то думали, задремал Платон, да Тузик завыл…
А бывает, спросят его: «Дед Платон, что строгаешь?» – «Приданое». – «Куды ж приданое?» – «Да ж туды…» – «Что ж свистульками-то, Платон?» – «А туды другим не берут». – «А свистульками, чёль, возьмут?» – «Так ведь я ж сюды…»
Говорил вот, Федь: как тут сорочонок свистнет в мою свистелочку, на том свете ангельчик, говорил, за мене заступит…
– А вот в тряпочке та, что в бархоточке, его трубочка?
– Его, да…
– Можно я о нем подудю?
– Папка тоже, Федь, твой, бывало, подкрадется сзади и: тюююююю! Аж дух перехватит…
* * *
– …А это Зинка, Зинка, Федя, смотри… Уж и злыдь была, Федь, она, уж и злыдь…
– А что, бабушка?
– Да всё, Федь, бумажки писала…
– Какие бумажки?
– Плохие, Федя, доносные…
– Шпионка фашистская?
– Хуже, Федя, своя, родная…
* * *
– А вот эта, красивая?
– Эта? Это Инна, она, Федь, потом с ума сошла… Да, красивая была. Черноглазая, прям цыганочка, а волосы… Как распустит, бывало, косу сплетать, так и искры, Федь, так и искры!.. Вышла замужем за военного. Такой тоже парень красавец был, лейтенант, летчик испытательный, заглядишься. Пара так пара, друг другу под стать. И вот родила она ему сына и младенчиком, Федь, заспала… Проснулась она, а он и не дышит…
– Как не дышит он, бабушка?
– Так. Ему, маленькому, много ли нужно? После родов она в горячке прижала чутку во сне, а он у ней и задохся… А она с ума оттого сошла, уж он ее, лейтенант-то тот, и по докторам, то-се, а она взяла, Федь, да в воду с моста…
– А он?
– А он уехал, Федя, потом, говорят, разбился при испытаниях…
– А вот это, видишь, Федь? Будка Тузика. Там теперь дома одни, дома да дома, ничего не узнаешь, господи, ничего…
– Я вот тоже, бабушка, совсем вот тут ничего-то не узнаю…
– А вот тут вот был спуск прям к реке… А вот Тузик с папой твоим, тетя Лена, Сашка их, дядя Саша наш, ты знаешь его, дипломант, заграницей ездят с женой. У них, Федя, восемь метров в бараке было тогда на их всех семерых, так и называли их «семь на восемь»… Семь на восемь! Уж не знаю, как спали там, утеснялись, а только и рояль, пианино стоял у них. И вот все бегают наши саранчисты и папка твой с Тузиком, кто где, кто на реку, кто куда. Один Сашка «чижика» целый день за роялем – тук-тук да тук-тук, одним пальчиком… Крышку с утра откинут ему, он на цыпочки встанет, еле клавиш дотянется, и – тук-тук, тук-тук… Потом ему лавочку кто-то сбил, повыше…
Так и звали дядю Сашу тогда – Чижик-рыжик. Они все, Швейцеры-Горешвейцеры, были рыжие. И вот этого, Федя, Чижика вся планета знает теперь… Знаменитость. Я тебе по телевизору показывала его, по «Культуре» транслировали концерт… Не помнишь?
– Я вот этого знаю, бабушка! Это из «Свинарки и пастух» и учитель танцев… Там поет, что в какой стороне он ни будет…
– Зельдин, Федь, знаменитый актер. До сих пор он жив, слава Богу, дай Бог здоровья ему. Судью в «Десяти негритятах» он играл, помнишь? Фильм-то с тобой недавно смотрели?
– Этот, бабушка, не тот, тот умер уже! Человек столько жить не может.
– Сколько, Федь? Оттуда до нас-то и я жива, а не на много-то он меня старше…
– Он?!
– Лет на десять-то, Федя, всего… А уж я-то уж так в него влюблена была! Вот и вырезывала себе его из газеты сюда.
– А что, бабушка? Вышла бы замуж ты за него!
– Что ты, Федя, шутишь, что ли? Где я, а где актер Зельдин!
А это – я…
– Это?!
…Знаешь, бабушка, зря ты замуж за Зельдина не пошла, ты свинарки той гораздо красивее и песню красивей поешь. Я бы лучше взял тебя на месте Зельдина замуж…
Вот клянусь, улыбнулась бабушка! Покраснела…
– Были с папой твоим на спектакле его, в театре Советской Армии… И вот прямо в фойе, представляешь, Федя, вдруг – он…
– А ты что, бабушка?!
– Я ему, Федь, программку и протянула.
– Зачем?
– Ну, чтобы, Федя, автограф поставил на ней. Я сейчас тебе покажу…
И в пожарной тумбочке бабушки самого великого актера Зельдина – УЧИТЕЛЯ ТАНЦЕВ САМОГО – в театральной программке роспись!
– А он?
– А он мне, Федя, так улыбнулся… вот как точь-в-точь на газете этой… И вблизи, живой, еще красивее настоящего…
– И что, бабушка?
– Ничего… Они дальше пошли с товарищем, а мы с папой твоим – спектакль смотреть…
– Как в той песне прямо ты, бабушка…
– В какой песне, Федь?
– Ну, какую поешь, как барин молодой красавицу водой угостить просил, а потом она уж семерых родила, замуж отдала, состарилась и в генерале седом того барина и узнала…
– Вот и жизнь прожить, Федь, как песню спеть. Столько было, как не было, а оглянешься, и в голове все как будто дядя Саша маленький играет на цыпочках «Чижика-пыжика»…
– Это зря паникуешь ты раньше времени, бабушка, посмотри, на папу с Тузиком капнула! А альбом этот вон какой толстый, видишь? Половины больше без фотографий еще листов.
Нам с тобой во всю жизнь такой до конца не осилить…
* * *
– Ой! Я! Я, бабушка… добрались!
– Не ты это, Федь…
