Поганочка к поганочке, хоть соли, Федь, в баночке…
– Ты вот тоже, бабушка, с Федотом этим каждый раз перебарщиваешь. Мало того что стихами, а не человеческим голосом, так еще и обижаешь ради складности вдумчивого, старательного, целеустремленного человека…
Из тетради Фединой: о смертном выборе
– Все же думается мне, бабушка, человек молодым умирать лучше должен. Лучше должен молодым, героически! На войне, например, под танками, комсомольцем! Или, если нет войны, к сожалению, тоже можно умереть вовремя и в мирное время. Совершить какой-нибудь подвиг, спасти из огня старушку беспомощную, сам сгореть. Чтобы добрым словом вспоминали люди тебя! Молодым вспоминали, да, бабушка? Что до старости-то тянуть?
– Человек, Федь, я думаю, как копилка. Делами многими полнится. Делами и помнится. Дольше, Федь, поживешь – больше будет возможностей погеройствовать. В этот раз старушку спас из огня, а в следующий, может быть, старушка спасенная тебя воды набрать из колонки попросит… Вон и в умывальнике, посмотри, уже кончилась.
– Ладно, я сейчас тебе, бабушка, принесу.
– Погоди-ка, Федя, вернись.
– Что, бабушка?
– Спички, Федь, на полочку положи…
– Все же думаю я так, как думал. Не изменилась точка зренья моя на этот вопрос. Потому что это только надеются всю жизнь люди, что хоть на пенсии человечески поживут. А потом вот как у тебя будет, бабушка, зубы выпадут, кости ноют…
Так что твердо решил я так, бабушка, умереть молодым. Например, как Павлик Морозов, то есть Павка Корчагин, бабушка! Или Зоя Космодемьянская! Или как Пушкин Александр Сергеевич на дуэли…
– Ты сперва, сколько Пушкин, стихов напиши, а потом умирай, дуэлянт.
– Думаю, лично мне будет проще все-таки, бабушка, из огня старушку достать, чем, как Пушкин, написать столько всякого складного. Потому что я уже пытался, бабушка, остаться в веках таким образом. Не хватает упорства, видимо, на «Евгений Онегина»…
Ну а ты вот, к примеру, бабушка, каким образом собираешься в памяти остаться у человечества?
– Мне бы, Федь, из своей хоть не выжить…
– Не волнуйся, бабушка, если ты совсем из памяти выживешь, мы по надписям этим твоим на коробках с пакетами будем следующей весной сандалии мои искать.
* * *
– Вот умру я, бабушка, молодым, пионером-героем, например, утону, спасая из воды утопающих…
– Ты бы, Федь, прежде чем спасать утопающих, плавать без круга бы научился.
– Я на круге вообще-то плаваю, бабушка, не потому что без круга ко дну иду, а на всякий случай так плаваю, предусмотрительно! Потому что в любую секунду, что плаваю, готов первому встречному, если будет тонуть поблизости, его уступить!
– Федя, нет тут кроме нас никого.
– Ничего, бабушка, подождем!
– Хватит, Федя, замерз, губы синие. Вылезай!
…А вот ты свой шанс молодой умереть уже упустила, бабушка. Тебе теперь и смысла-то умирать особого нет…
* * *
– Вот и день, Федь, прошел, слава Богу…
– Чем больше пройдет их, тем меньше до школы останется, я по этому поводу, бабушка, не склонен благодарить никого с тобой за компанию…
Из тетради Фединой: не о сказках
– Я, ты знаешь, бабушка, все спросить тебя в детстве хотел, да вот забывал…
– Ну сейчас тогда спроси, Федь.
– Ты жуешь, бабушка, перед тем как проглатываешь?
– А как же, Федя, жую помаленечку…
– И я жую. И долго, как ты думаешь, разжеванная еда внутри у нас переваривается?
– От завтрака до обеда, думаю, успевает.
– Тоже я так думаю, бабушка, успевает…
Как же тогда охотник, волка вспоров, бабушку с Красной Шапочкой из него неразжеванными, да еще и непереваренными, достал? Волк же даже проглатывал их в разное время?!
…Есть еще один очень неприятный момент в этой сказке, бабушка. Ты ее мне, пожалуйста, больше никогда не рассказывай!
– Не буду, Федь. А момент какой?
– Волка жалко…
– И еще есть одна совершенно несправедливая сказка, бабушка, где зло вовсю торжествует, не нарадуется, над человеком!
– Это какая, Федь?
– Про кузнечика и лягушку, бабушка.
– Это песенка, Федь, а не сказка.
– Это правда, бабушка, а не песенка…
А вообще-то самые сказки правдоподобные про Мюнхгаузена. Там какую ни читает историю бабушка, сразу чувствуешь: так и было…
Из тетради Фединой: о людях жалких
– А вот знаешь что, бабушка, знаешь что?!
– Нет, не знаю, Федя, пока…
– А вот то, что не по душе мне, бабушка, эта тетя Галина твоя Константиновна! Уж ни так, ни сяк, ни в какую…
– Это за что же, Федя, ей от тебя такая немилость?
– А она какая-то, знаешь, бабушка, как горчица к пятке прилипла. Сядет тут, на прилавочке, говорит с тобой, говорит…
Ходит к нам, наповадилась! Только время наше теряет… Как бы нам ее с тобой, бабушка, от калитки нашей отвадить?
– А ты скажи ей, Федя, в следующий раз: вы мне, тетя Галя, не нравитесь. Что вы ходите к нам, наповадились, только время наше теряете. Вы к нам с бабушкой больше не приходите…
– А можно так, бабушка?
– Можно, Федь, почему нельзя?
– А она, ты думаешь, не обидится?
– А ты сам-то как, Федя, думаешь?
– Я вот думаю, бабушка… Ладно уж. Потерплю.
Только всякому терпению человеческому приходит конец.
Я, наверно, скажу ей все-таки, бабушка. Я скажу!
– А вчера она, Федь, пирожками нас угостила…
– Эти, с творогом?! Кто же, бабушка, людей пирожками с творогом угощает?
– Вот скажи ей, Федя, чтобы в следующий раз пирожками с яблоками тебя угостила. Что тебе, Федь, с творогом не понравились…
– А можно так?
– А чего же, Федя, нельзя, язык-то кто держит?
– А не знаю, кто держит язык мой, бабушка. Ну ее. Пусть приходит.
Может, молча она догадается больше к нам не ходить?
Уж стоял-стоял вчера рядом, молчал-молчал! Достоял до вечера самого. А она говорит, говорит…
Ходит, ходит…
Уж по скрипу калитки душа опускается. Всё, идет…
Пирожков с творогом нарочно, что ли, она столько печет, ищет повод, наверное, поздороваться. Ведь не может человек не почувствовать такое мое ледяное терпение?! Ведь смотрю! Из всех сил смотрю!
