Часов в одиннадцать из школы вернулся Жозеф. На нем была – на зависть коллегам – новая охотничья куртка, попроще, чем у дяди Жюля, поскольку у отца было меньше карманов, но зато более авантажная, с медными пуговицами, украшенными изображениями собачьих голов, которые нельзя было не заметить на фоне синевато-серой материи, из которой она была сшита.
После завтрака, который мы проглотили, даже не обратив внимания на то, что едим, каждый стал готовиться к дороге.
Мама предвидела, что с окончанием теплого времени года в местной «булочной-табачной-бакалейной-галантерейной-продуктовой» лавке, мы не сможем купить ничего, за исключением разве что хлеба, муки, горчицы и соли, да еще какого-нибудь турецкого гороха в виде крупной дроби, который нужно вымачивать в течение трех суток, прежде чем варить в воде, отчего та становится пепельного цвета.
Вот почему мы взяли с собой внушительный запас съестного.
Все это богатство (включая целый батон колбасы самого высокого качества, о чем свидетельствовала опоясывающая его золотистая бумажная лента) было уложено в узлы. Подобных довольно увесистых узлов было три.
Был еще и четвертый, таких же размеров, битком набитый ватой, пустыми коробками и мятой бумагой, который я приготовил для маленького Поля, чтобы он тоже мог нести посильную ношу, не ударив в грязь лицом. Это еще не все: поскольку семейный бюджет не позволял нам обзавестись предметами домашней утвари в двух экземплярах, Бастид-Нев оказался лишенным необходимого.
А потому отец набил в огромный рюкзак много всякого хозяйственного добра, как то: кастрюли, дуршлаг, одну сковородку обычную, другую – для жарки каштанов, воронку, терку для сыра, кофеварку с кофемолкой, гусятницу, кружки, ложки, вилки, пересыпав все это каштанами, дабы заполнить пустоты и избежать грохота при транспортировке.
Весь этот груз был водружен на отцовскую спину, как фрахт на корабль, после чего мы отправились на Восточный вокзал.
Так называемый Восточный вокзал на самом деле был подземной конечной остановкой одного из городских трамваев, да и само его название представляло собой чисто марсельскую хохму. В данном случае под «востоком» не подразумевался ни Китай, ни Средняя Азия, ни даже город Тулон, речь шла всего-навсего о городке Обань (в двадцати километрах от нас), где под самыми что ни на есть западными платанами кончались рельсы дороги, ведущей на восток.
Тем не менее «вокзал» произвел на меня громадное впечатление – из-за туннеля, который брал начало именно в этом месте. Туннель уходил во мрак и был весь покрыт черной сажей, поскольку прежде здесь ходил трамвай на паровой тяге с трубой в форме воронки, который в свое время был последним словом прогресса. Но поскольку прогресс никогда не умолкает, им было произнесено другое последнее слово – «трамвай на электрической тяге».
Итак, мы дожидались трамвая, стоя, как в загоне, между перилами из железных брусьев, в середине длинной очереди, которая с появлением новых пассажиров становилась не длиннее, а плотнее.
Я до сих пор вижу такую картину: Жозеф стоит в очереди, неестественно откинувшись назад под тяжестью рюкзака, выставив вперед подбородок, опершись, словно епископ на жезл, на половую щетку, которую держит щетиной вверх…
Сперва послышался скрежет колес на поворотах, затем из ночи вынырнул мигающий огоньками трамвай и остановился перед нами.
Кондуктор в форменной фуражке открыл створки турникета, и лавина пассажиров внесла нас в трамвай.
Мать, зажатая между двумя кумушками впечатляющих размеров, ничего особенного не предприняв, оказалась сидящей на хорошем месте; а мы, мужчины, остались стоять на задней площадке, поскольку застряли там и не могли протиснуться дальше из-за габаритов нашего багажа. Отец оперся спиной о перегородку салона, и тут сковородки с воронкой – несмотря на каштаны-глушители – принялись совершенно бессовестным образом исполнять нечто напоминающее благовест.
Туннель, слабо освещенный фонарями, расставленными в нишах, состоял исключительно из поворотов, то мягких, то резких, а потому четверть часа нас порядочно трясло под непрерывный скрежет колес, пока мы наконец не покинули недра земли, вынырнув на поверхность точно в начале бульвара Шав, едва ли в трехстах метрах от пункта отправления… Отец объяснил нам, что удивительный подземный путь взялись прокладывать сразу с двух концов, так что бригады землекопов долго блуждали под землей, прежде чем встретиться, да и то встреча эта произошла благодаря счастливой случайности.
Прокатиться по свежему воздуху было приятно, дорога не заняла много времени, и я был весьма удивлен, увидев, что отец готовится покинуть трамвай: я не узнал предместье Ла-Барас.
В городе единственными признаками наступившей зимы являются гудение огня в печке, вязаный шарф, пелерина, фонарщик, нажимающий на резиновую грушу с керосином, ранние сумерки; а вот предместье, напоминающее в эту пору рисунок пером, явило мне картину настоящей зимы.
Под зимним солнцем, таким небольшим по сравнению с летним, неярким и по-монашески постным, мы заново обрели дорогу, ведущую в каникулы. Она стала намного шире: декабрь месяц, этот дорожный смотритель, пройдясь по обочинам, задушил дикие травы, обнажил подножие каменных стен. Мягкая летняя пыль, эта минеральная мука, которую одним удачным пинком ноги можно превратить во впечатляющее облако, теперь словно окаменела, и лепнина затвердевших ухабов крошилась под ногами. Поверх стен тянулись исхудавшие ветви смоковниц, свисали черные плети ломоноса. Ни цикад, ни кузнечиков, ни ящериц. Все было обеззвучено и обездвижено. И только оливы сохранили свой летний наряд, но я видел: и они озябли и не хотят говорить.
Нам не было холодно благодаря всему тому, что было на нас наверчено, и тому, что было на нас навьючено, и мы бодрым шагом продвигались по дороге, так непохожей на прежнюю. С большим аппетитом мы перекусили на ходу, отчего путь показался короче. Но стоило мне завидеть конусообразную вершину Красной Макушки, как солнце внезапно скрылось. Это был не летний закат, осиянный победными лучами, окрашенными в пурпурные и алые тона, а едва заметное, украдкой и как бы нехотя, соскальзывание под серые, бесформенные и преуныло-плоские тучи. Все разом померкло, ватное небо опустилось и накрыло, словно крышка, гребни холмов, обступивших нас подобно бескрайней морской равнине.
По дороге я все думал о своем друге. Где-то он сейчас? Мы доберемся до дому только к наступлению ночи. Может быть, мы увидим его в Бастид-Нев сидящим на каменном пороге дома и рядом с ним будет лежать холщовая сумка, набитая певчими дроздами? Или, может быть, он вышел встречать меня?
Я не смел надеяться на это в такой поздний час и при таком холоде: к фиолетовому полумраку добавилась мелкая студеная морось. И тут, сквозь водяную пыль, я увидел, как сверкнул оповещающий о близости деревни язычок пламени первого керосинового фонаря у подножия крутого подъема.
В круге желтого света, трепещущего на мокрой дороге, я различил силуэт человека в плаще с капюшоном…
Я бросился к Лили, он ко мне. Я остановился в двух шагах от него… Он тоже – и по-мужски протянул мне руку. Я крепко молча пожал ее.
