Дважды перечитав свое произведение в прозе и внеся в него кое-какие незначительные поправки, я вооружился новым пером и промокашкой и, высунув от натуги язык, начисто переписал свой ответ.
Я прилежно вывел буквы, а правописание прямо-таки довел до совершенства, заглядывая в словарь Пти-Ларусс, чтобы не сделать ошибок в нескольких подозрительных словах. Вечером я показал свое творение отцу: указав мне на кое-какие окончания и вычеркнув одно лишнее «н», он поздравил меня с замечательным письмом, отчего маленький Поль преисполнился гордости.
После, лежа в постели, я перечитал письмо Лили, и его правописание показалось мне таким забавным, что я не мог удержаться от смеха… Но тотчас спохватился: ведь все его ошибки и неловкие обороты были результатом долгих часов прилежной работы и свидетельствовали об огромных усилиях, приложенных им во имя дружеских чувств; я бесшумно встал и босиком, с керосиновой лампой в руках, перенес собственное письмо, школьную тетрадь и чернильницу на кухонный стол. Вся семья спала, в доме стояла полная тишина: слышалась только тихая песенка воды, подтекающей из крана в цинковый тазик в раковине.
Первым делом я резким движением вырвал три страницы из тетради, так что на бумажных листах остались неровные зубчатые края, чего я и добивался. Затем старым пером переписал заново свое чересчур замечательное письмо, убрав из него остроумную фразу, в которой я подтрунивал над его благородной ложью. Мимоходом я избавился от исправлений отца в окончаниях и добавил пару-тройку орфографических ошибок, копируя их прямо из письма Лили: «драздов», «ни аднаво», «пазавчэра», «к шастью» и «авссянок». Наконец я разбросал наугад по тексту энное количество неуместных прописных букв, как это было у него.
Эта тщательная работа заняла не меньше двух часов, в какой-то момент я почувствовал, что меня обуревает желание спать… Тем не менее я еще раз перечитал его письмо, а затем свое. Мне показалось, что я неплохо справился с задачей, но все-таки чего-то недоставало. И тогда я сделал следующее: зачерпнув пером чернил, я уронил на свою изящную подпись своеобразную слезу – она брызнула и черным солнцем расплескалась по бумаге во все стороны.
Последние тридцать два дня четверти, ставшие еще длиннее из-за дождя и осеннего ветра, показались мне нескончаемыми, но с помощью большой стрелки на школьных часах я их в конце концов одолел.
В один из декабрьских вечеров, вернувшись домой после школы, – господин Мортье задержал меня в классе на четверть часа дольше обычного, на этот раз в прекрасной компании Королей-лентяев
[24], – я вошел в столовую и почувствовал такую радость, что сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди.
Мама занималась тем, что впихивала в картонный чемодан теплую шерстяную одежду.
Свет подвесной керосиновой лампы с горящим во всю мощь фитилем освещал стол, на котором вокруг блюдечка с маслом лежали части разобранного отцовского ружья.
Я знал, что до каникул оставалось ровно шесть дней, но до этих пор старался не представлять себе наш отъезд, чтобы сохранять выдержку. Однако при виде сборов в дорогу, которые уже сами по себе являлись частью грядущих каникул, я так разволновался, что слезы подступили у меня к глазам. Положив ранец на стул, я бросился в отхожее место, заперся там и предался слезам пополам со смехом.
Вышел я оттуда минут через пять, немножко успокоившись, но с бьющимся сердцем. Отец собирал ружье, мать примеряла на голове Поля связанный ею шерстяной шлем.
– Мы поедем, даже если будет дождь? – слегка задушенным голосом поинтересовался я.
– В нашем распоряжении только девять дней, так что поедем в любую погоду, – ответил отец.
– А если будет гром? – спросил Поль.
– Зимой грома не бывает.
– А почему?
– Потому что «почему» кончается на «у», – отрезал отец. – Но разумеется, если будет лить как из ведра, отложим отъезд до утра следующего дня.
– А если дождь будет обычный?
– Тогда вытянемся в струнку, пойдем быстрым шагом, с закрытыми глазами и проскользнем между струйками!
* * *
В четверг во второй половине дня мама повела нас к тете Розе, чтобы узнать, каковы ее намерения. Нас ждало большое разочарование: тетя объяснила, что не сможет «отправиться с нами на виллу» из-за кузена Пьера; по правде сказать, наш кузен начинал занимать неоправданно большое место в жизни семьи. Этот сосунок, страстный любитель бутылочки, уже издавал какие-то бессмысленные звуки, на которые тетя отвечала настоящими фразами, для того чтобы уверить нас: он произнес нечто разумное. Зрелище было удручающее.
К тому же, к вящему восторгу нашей матушки, тетя завернула губы этой маленькой обезьянки и показала нам что-то вроде зернышка риса на его десне, уверяя нас, что это зуб и что из-за этого зуба она боится везти кузена туда, где холодно, ветрено, идет дождь и, само собой, отсутствует пресловутый газ.
Мы попробовали было уговорить ее, но безрезультатно. Пришлось примириться с очевидным: от прежней тети Розы не осталось и следа.
А вот охотничий инстинкт дяди Жюля никуда не делся: он заверил нас, что будет каждое утро приезжать на велосипеде, охотиться вместе с нами на дроздов, а вечером возвращаться в Марсель. Это было сказано довольно бодрым, хоть и наигранным тоном, и было ясно: он предпочел бы постоянно оставаться с нами. И тут ко мне впервые в жизни пришло понимание: взрослые никогда не делают того, что им хочется, а значит, они полные дураки.
Спускаясь по лестнице в полумраке, Поль сделал из этой подобной катастрофе ситуации вывод и мимоходом как-то равнодушно бросил:
– Когда у меня будут дети, я кому-нибудь их подарю.
В пятницу утром отец отправился на свое последнее перед каникулами дежурство в школе, где оставалось уже совсем немного школьников: напрасно стараясь согреться, они топтались на казавшемся больше обыкновенного дворе. Последние дни стоял страшный холод: бутылка с оливковым маслом в кухонном шкафу казалась наполненной ватой, и я воспользовался этим, чтобы объяснить Полю, что на Северном полюсе «всегда так по утрам».
Однако мама заранее расстроила планы внезапно наступившей зимы. Слой за слоем экипировала она каждого из нас: фланелевое белье, вязаные фуфайки, так называемые комбинезоны, то есть соединенные в одно целое жилет и брюки, блузы и куртки, шерстяные подшлемники-ушанки, в которых мы выглядели точь-в-точь как охотники на тюленей.
Я был в восторге от подобного великолепия, но позже обнаружил, что у него есть и оборотная сторона. Несметное количество пуговиц, застежек, петель и булавок имело тот недостаток, что трудно было помочиться, не промочившись: маленькому Полю это так ни разу и не удалось.
Что касается сестренки, то она представляла собой нечто вроде передвижного одеяла, из которого торчал лишь ее красный носик. Сама мама, в меховой шапочке, в пальто с воротником из меха, разумеется кроличьего, и с муфтой, походила на тех красавиц – канадских фигуристок, что были изображены на почтовом календаре, а разрумянившись от холода, была еще краше обыкновенного.
