Последний ужин оказался на удивление вкусным и сытным, приготовленным словно нарочно для того, чтобы отпраздновать счастливое событие.
Ни у кого не нашлось ни одного слова сожаления. Наоборот, все казались очень довольными перспективой возвращения в городской муравейник.
Дядя Жюль говорил о своей префектуре, отец скромно признался, что есть надежда на получение Академических пальм к концу года, тетя Роза в очередной раз превозносила пресловутый газ… Мне было ясно: мысленно они уже в городе.
Они, но не я.
Камешек звякнул, ударившись о железную окантовку деревянной ставни. Это был условный сигнал. Я уже был одет и медленно, стараясь не производить никаких звуков, открыл окно. Снизу донесся приглушенный шепот:
– Ты готов?
Вместо ответа я спустил на веревке свой узел. Потом булавкой приколол Прощальное письмо к подушке и надежно привязал веревку от колодца к шпингалету окна. Послав сквозь стену воздушный поцелуй маме, я плавно соскользнул вниз по веревке.
Лили стоял под оливковым деревом. Я едва различал его.
– Пошли! – сделав шаг по направлению ко мне, вполголоса произнес он.
Подняв с земли довольно тяжелый мешок, он пригнулся и рывком взвалил его на спину.
– Здесь картошка, морковь и ловушки.
– А у меня с собой хлеб, сахар, шоколад и два банана. Пошли, поговорим после.
Мы молча поднялись по крутому склону до Птитёй.
Я с упоением вдыхал прохладный ночной воздух и ничуть не беспокоился по поводу своей новой жизни.
В который уж раз мы следовали по дороге, ведущей наверх к Ле-Тауме.
Ночь была тихая, лишенная прежней бескрайней широты: ни одной звезды на небе. Я продрог.
Летние певцы из числа насекомых – народец, населяющий каникулы, – больше не наполняли своими пульсирующими ритмами грустную тишину еще пока неразличимой осени. Вдали слышался напоминающий мяуканье зов лесной совы, а другая сова, поближе к нам, словно на флейте исполняла свою ночную песню, которой печально вторило эхо с Рапон.
Мы шли быстрым шагом, как и подобает беглецам. От тяжелой ноши ныли плечи, мы не говорили ни слова. Неподвижные сосны, обступившие тропинку, выглядели какими-то жестяными истуканами, дневные запахи были словно разбавлены вечерней росой.
После получаса ходьбы мы добрались до овчарни Батиста и присели на широкий камень, служащий порогом.
Первым заговорил Лили:
– Знаешь, еще немного, и я бы к тебе не пришел!
– Потому что твои родители следили за тобой?
– Да нет, не поэтому.
– А почему?
– Я думал, ты не решишься, – помедлив с ответом, проговорил Лили.
– Не решусь на что?
– Остаться в холмах. Я думал, ты говорил об этом просто так и в конце концов…
Его слова задели мое самолюбие.
– Значит, ты, видно, принимаешь меня за девчонку, которая то и дело меняет решение? Думаешь, я трепло? Учти – если я что-то решил, то сделаю, кровь из носа! И если бы ты не пришел, я бы ушел один! А если тебе страшно, оставайся: я знаю, куда идти!
С этими словами я встал и уверенно двинулся вперед. Он тоже встал, взвалил мешок на спину и бросился за мной. Обогнав меня, он остановился.
– Ты просто бесподобен, – бросив на меня взгляд, взволнованно проговорил он. Я тотчас принял «бесподобный» вид, но промолчал. – Равных тебе нет! – продолжая пристально смотреть на меня, добавил он.
После чего, повернувшись ко мне спиной, пошел вперед… Однако шагов через десять опять остановился и, не оборачиваясь, повторил:
– Ничего не скажешь: ты просто бесподобен!
Это его восхищение мною, так льстившее моему тщеславию, вдруг встревожило меня, и мне пришлось приложить усилия, чтобы и дальше оставаться «бесподобным».
Это мне чуть ли не удалось, как вдруг издалека, откуда-то справа, донесся странный звук: как будто кто-то скользит, скатываясь вниз по каменной осыпи. Я остановился и прислушался. Звук повторился.
– Это просто ночной звук, – пояснил Лили. – Не поймешь, что это. Конечно, немножко пугает, но никакой опасности нет, ты быстро привыкнешь.
Скоро мы добрались до края обрыва над План-де-Ла-Гарет. Слева от нас начинался густой сосновый бор Ле-Тауме. Утренний туман поднимался с земли, струясь между стволами деревьев, и неторопливыми клубами плыл над кустарником. Необычный лай, пронзительный и отрывистый, прозвучав три раза, заставил меня вздрогнуть.
– Это охотник?
– Нет, это лис. Когда он так лает, это значит, он загоняет какого-то зверька к своей самке, предупреждает ее…
И снова раздалось троекратное взвизгивание; я вспомнил, что в учебнике по естественным наукам объяснялось: слон трубит, олень издает трубный глас, а лис тявкает.
Обретя название, прозвучавший в ночи звук утратил устрашающий характер: лис, как и полагается, тявкал, только и всего. Учебник с определяющим этот звук глаголом я тысячу раз носил в школу и обратно в своем школьном ранце: я перестал бояться и собирался поделиться с Лили своими научными, так утешительно действующими познаниями, как вдруг слева от меня, в туманной глубине соснового бора, под ветвями промелькнула довольно высокая тень.
– Лили, – вполголоса проговорил я, – я только что видел чью-то тень.
– Где?
– Вон там.
– Тебе почудилось, ночью почти невозможно разглядеть тень…
– Говорю тебе, я что-то видел!
– Может быть, лис!
– Нет, это было что-то высокое… Не твой ли это брат отправился за певчими дроздами?
– О нет!.. Слишком рано… До рассвета еще не меньше часа.
– Или браконьер?
– Вряд ли… А не… – Не договорив, он, в свою очередь, стал молча всматриваться в сосняк.
– О чем ты подумал? – спросил я.
– Как она выглядела, эта тень? – ответил он мне вопросом на вопрос.
– Ну, как будто человек.
– Высокий?
– Трудно сказать, это же далеко было… Ну да, скорее высокого роста.
– В плаще? В длинном таком плаще?
– Знаешь, я не разглядел. Видел только, как тень двигалась, а потом исчезла то ли за сосной, то ли за можжевельником. Почему ты спрашиваешь? Ты имеешь в виду кого-то конкретного в длинном плаще?
– Может быть, – задумчиво отвечал он. – Лично я никогда его не видел. Но отец видел.
– Кого же?
– Большого Феликса.
– Он пастух?
– Да, – ответил Лили, – пастух былых времен.
– Почему былых?
