Но продолжения разговора я уже не слышал, потому что думал о собственном плане.
Настало время поставить вопрос ребром и добиться подтверждения того, в чем я ничуть не сомневался, хотя моя уверенность и была несколько поколеблена необычно пассивным поведением окружающих по отношению ко мне.
О том, во что буду одет я, речи не заходило вовсе. Наверняка считали, что для охотничьей собаки мой костюм вполне пригоден…
Как-то утром я признался «горничной», что с нетерпением жду открытия сезона. Эта особа засмеялась и ответила:
– Напрасно ты воображаешь, что они возьмут тебя с собой!
Нелепые слова идиотки, к которой не стоило обращаться. Гораздо больше меня беспокоило другое: мне казалось, что я улавливал в поведении отца какую-то неловкость, несколько раз за столом он – без всякого повода – говорил, что сон необходим детям, всем детям без исключения, и что будить их в четыре часа утра очень опасно для их здоровья. Дядя горячо поддерживал его и даже приводил примеры из жизни маленьких детей, заболевших рахитом или туберкулезом только оттого, что их каждое утро заставляли вставать ни свет ни заря.
Я думал, что все эти речи предназначены для Поля с целью подготовить его к тому, что на охоту его не возьмут. Но тем не менее у меня от них остался какой-то очень неприятный осадок и нечто вроде смутного сомнения. Я набрался смелости.
Прежде всего нужно было куда-нибудь услать Поля.
Он как раз стоял перед дверью и самозабвенно щекотал брюшко цикады, которая пела от удовольствия, если только не пищала от боли.
Я протянул ему сачок для бабочек и шепнул, что в глубине сада я только что видел раненую колибри, которую можно поймать без труда.
Эта новость привела его в крайнее волнение: братишка отпустил цикаду и предложил: «Бежим туда!»
Я сказал ему, что никак не могу пойти с ним, потому что меня заставляют мыться, да еще с мылом.
Я хотел пробудить в нем жалость и в то же время вызвать страх, как бы и ему не вменили в обязанность сделать то же самое. Это мне вполне удалось: соблазненный надеждой поймать колибри и напуганный перспективой мытья, он вырвал у меня из рук сачок и исчез в зарослях дрока.
Я вошел в дом в тот момент, когда дядя Жюль, складывая карту, говорил:
– Двенадцать километров по холмам – это не так много, но все-таки и не так мало!
– А я буду нести еду, – храбро заявил я.
– Какую еду? – удивился дядя.
– Нашу. Я возьму две сумки и понесу еду.
– А куда? – спросил отец.
От этого вопроса у меня перехватило дыхание: я понял – он делает вид, что не понимает.
Я отчаянно бросился в бой и затараторил, делая остановки лишь затем, чтобы набрать воздуха.
– На охоту! У меня же нет ружья, значит я буду нести еду, это вполне естественно. Вам она может мешать. И потом, если вы положите продукты в ягдташи, то не будет места для дичи. И потом, я ведь хожу совсем бесшумно. Я хорошо изучил повадки краснокожих, умею ходить как команч. Я, например, ловлю цикад сколько хочу. И потом, я хорошо вижу издалека, на днях ведь это я показал вам того ястреба… вы еще не сразу его разглядели. И потом, у вас нет собаки, вы не сможете найти убитых куропаток, а я ведь маленький, легко проскальзываю через колючие кустарники… И потом, пока я буду их искать, вы сможете подстрелить других. И потом…
– Подойди ко мне! – Отец положил свою большую руку на мое плечо и посмотрел мне в глаза. – Ты слышал, что сказал дядя Жюль: двенадцать километров по холмам! С твоими маленькими ножками тебе столько просто не одолеть!
– Маленькие, но крепкие. Потрогай, они как дерево!
Он пощупал мои голени:
– Верно, у тебя хорошие мускулы…
– И потом, я же легкий. У меня нет такого толстого зада, как у дяди Жюля, так что я никогда не устаю!
– Ого! – отозвался дядя Жюль, очень довольный тем, что можно изменить тему разговора. – Мне не очень-то по душе, когда кто-то позволяет себе критиковать мой зад!
Я не стал вступать в спор и продолжал гнуть свое:
– Кузнечики вот тоже небольшие, а прыгают гораздо дальше тебя! И потом, когда дяде Жюлю было семь лет, отец всегда брал его на охоту. А мне теперь уже восемь с половиной исполнилось. А ведь дядя говорил, что отец у него был суровый. Значит, это несправедливо… И потом, если вы не хотите меня брать, я сразу же заболею, меня уже немного подташнивает! – С этими словами я подбежал к стене и, уткнувшись в локоть, разрыдался.
Отец не знал, что сказать, и только молча гладил меня по волосам.
Вошла мать и, не вымолвив ни слова, усадила меня к себе на колени.
Я был в крайнем отчаянии. Прежде всего потому, что открытие сезона представлялось мне началом великого пути в мир приключений, в неведомые гарриги, с которых я уже давно не сводил глаз. А главное, я хотел помочь отцу в предстоящем ему испытании: пробираться через непролазные кустарники и выгонять на него дичь. И даже если он не попадет в красную куропатку, я скажу: «Я видел, как она упала!» – и торжественно принесу ему несколько перьев, собранных мною в курятнике, чтобы поднять его дух. Но сказать об этом я не мог, и эта невысказанная любовь разрывала мне сердце.
– Вы слишком много говорили с ним об этом! – укоризненно проговорила мать.
– Это было бы опасно, – сказал отец, – особенно в день открытия сезона. Мы ведь будем не одни… А он маленький, в кустарнике его могут принять за дичь.
– Но я-то их увижу, охотников! – закричал я сквозь рыдания. – И если я заговорю с ними, они поймут, что я не кролик!
– Хорошо, обещаю: ты пойдешь с нами через два-три дня, когда у меня будет больше опыта и мы отправимся не так далеко.
– Нет и нет! Я хочу в день Открытия!
Тут дядя Жюль явил великодушие и благородство.
– Может быть, я вмешиваюсь не в свое дело, – сказал он, – но, по-моему, Марсель заслужил быть на Открытии вместе с нами. Ну не плачь. Пусть несет продукты, как и предложил, и тихонько следует за нами на расстоянии десяти шагов! Согласны, Жозеф? – спросил он отца.
– Если согласны вы, я не против.
От благодарности, вызвавшей новые слезы, у меня перехватило дыхание.
Мать нежно погладила меня по голове и поцеловала мокрые от слез щеки.
Тогда я бросился к дяде, вскарабкался на него и прижал его большую голову к своему громко стучавшему сердцу.
– Успокойся! Успокойся! – повторял отец.
Запечатлев два звонких поцелуя на дядиной щеке, я спрыгнул вниз, поцеловал руку отца и, воздев руки к небу, исполнил дикую пляску, закончившуюся прыжком, который перенес меня на стол, откуда я начал посылать тысячу воздушных поцелуев присутствующим.
– Только не надо говорить об этом Полю, потому что он очень маленький. Он не сможет пойти так далеко, – сказал я некоторое время спустя.
