Он наполнил ее до краев, после чего опрокинул содержимое на чашечку аптечных весов. Чашечка опустилась, потом медленно поднялась, весы находились в равновесии.
– Порох не сырой, – заметил он, – имеет положенный ему вес, блестит, словом, великолепен.
Наконец началось наполнение гильз, процесс, в котором участвовал и отец: он забивал поверх пороха жирные пыжи, нажаренные дядей Жюлем.
Потом наступила очередь дроби, а потом снова пыжей, которые накрывали картонным кружочком – крупная черная цифра на нем указывала калибр дроби.
Затем настал черед закупоривания: небольшим приспособлением с ручкой загибались края патрона, получалось нечто вроде валика, который наглухо запирал смертоносную смесь.
– Шестнадцатый калибр, – спросил я, – больше двенадцатого?
– Нет, – ответил дядя, – чуть поменьше.
– Почему?
– Действительно, – удивился отец, – почему самые маленькие номера соответствуют самым крупным калибрам?
– Тайна тут невелика, – авторитетно заявил дядя Жюль, – но хорошо, что вы задали этот вопрос. Шестнадцатикалиберное ружье – это такое ружье, для которого можно изготовить шестнадцать круглых пуль из одного фунта свинца. Для двенадцатикалиберного тот же фунт свинца дает лишь двенадцать круглых пуль, а если бы существовало однокалиберное, оно стреляло бы пулями в фунт свинца.
– Вот ясное объяснение, – сказал отец, – ты понял?
– Да! – ответил я. – Чем больше пуль делают из одного фунта, тем меньше их величина. И выходит, что дырка ружья тем меньше, чем крупнее номер его калибра.
– Вы, конечно, имеете в виду фунт в пятьсот граммов?
– Не думаю, – сказал дядя. – По-моему, речь идет о старинном фунте в четыреста восемьдесят граммов.
– Прекрасно! – проговорил отец с неожиданным интересом.
– Почему?
– Потому что я вижу тут кладезь для составления задачек пятиклассникам: охотнику, у которого было семьсот шестьдесят граммов свинца, удалось отлить двадцать четыре пули для своего ружья. Зная, что вес старинного фунта равняется четыремстам восьмидесяти граммам и что цифра, обозначающая калибр, представляет собой количество пуль, которое можно изготовить для ружья из фунта свинца, определите калибр данного ружья.
Эта педагогическая находка меня слегка обеспокоила, я испугался, как бы она не была проверена на мне в ущерб моим играм. Но меня успокоила мысль, что отец, кажется, слишком загорелся новой страстью, чтобы пожертвовать своими каникулами для разрушения моих, и дальнейшее подтвердило, что я рассудил правильно.
В этот вечер, который закончился тем, что на столе, как на плацу, были выстроены шеренги разноцветных патронов, подобных оловянным солдатикам, меня живо интересовало все.
И в то же время что-то меня беспокоило, я чувствовал какую-то неудовлетворенность, причину которой никак не мог определить.
И только снимая носки, я понял, в чем дело.
Дядя Жюль говорил весь вечер, как ученый и профессор, тогда как мой отец, член выпускной экзаменационной комиссии начальной школы, с тупым видом внимал ему, словно какой-то школяр.
Я был унижен и оскорблен.
На следующее утро, пока мать подливала мне кофе в чашку с молоком, я поделился с ней своими переживаниями.
– А ты рада, что папа пойдет на охоту?
– Не очень, – ответила она. – Это слишком опасное развлечение.
– Ты боишься, как бы он не упал с лестницы вместе со своими патронами?
– О нет, не такой уж он неуклюжий… Но все-таки порох… такая коварная штука.
– А я не рад по другой причине.
– По какой же?
С минуту, которую я кстати использовал, чтобы сделать глоток кофе с молоком, я колебался.
– Разве ты не видишь, как дядя Жюль важничает? Все время приказывает, все время поучает!
– Но это-то как раз чтобы научить… он это делает по дружбе.
– А я прекрасно вижу, что он страшно доволен, что оказался умнее папы. И это мне вовсе не нравится. Папа всегда его обыгрывает, и в петанк, и в шашки. А тут, я уверен, он проиграет. По-моему, глупо играть в игры, которых не знаешь. Я, например, никогда не играю в мяч, потому что у меня слишком тощие икры и другие стали бы смеяться надо мной. Зато я играю в шарики, в классики, в прятки, потому что всегда выигрываю.
– Но, дурачок, охота – не соревнование. Это прогулка с ружьем, и раз ему это нравится, значит пойдет ему на пользу. Даже если он не подстрелит дичи.
– Если он ничего не принесет, мне будет неприятно. Да, неприятно. И я перестану его любить.
У меня появилось желание заплакать, которое я заглушил бутербродом. Мама прекрасно это поняла и поцеловала меня.
– В чем-то ты, пожалуй, прав, – сказала она. – Вначале, конечно, папа не будет таким ловким, как дядя Жюль. Но через неделю он станет таким же метким, а через две, ты увидишь, уже он будет давать советы!
Она не лгала, чтобы меня утешить. У нее не было сомнений. Она была уверена в своем Жозефе. Но меня терзало беспокойство, какое терзало бы детей глубокоуважаемого господина президента Французской республики, если бы он сообщил им о своем намерении участвовать в летней велогонке «Тур де Франс».
Следующий день выдался еще более тяжелым.
Дядя Жюль разложил на столе части ружей и занялся их чисткой, одновременно предавшись воспоминаниям о своих охотничьих подвигах.
Он рассказывал о том, как в виноградниках и сосновых лесах своего родного Руссильона перестрелял десятки зайцев, сотни куропаток, тысячи кроликов, не говоря уже о «редчайших экземплярах».
– Однажды вечер-р-ром я возвр-р-ращался домой ни с чем и был взбешен, потому что дважды стрелял по зайцам и оба раза промахнулся!
– Почему? – спросил Поль с раскрытым ртом и округлившимися глазами.
– Забыл!.. Но факт, что я испытывал стыд и досаду… И вот, миновав Тапскую рощу, я вошел в виногр-р-радник Брукейр-р-роля, и что же я там вижу?
– Да, что же я вижу? – с тревогой в голосе переспросил Поль.
– Бартавеллу! – не удержавшись, воскликнул я.
– А вот и нет! – ответил дядя. – Оно не летало и было гораздо крупнее. Итак, что же я вижу? Бар-р-рсука! Огр-р-ромного бар-р-рсука, который уже уничтожил целый р-р-ряд великолепного сорта виногр-р-рада! Я мигом вскинул ружье к плечу и бабах!..
Далее всегда следовало одно и то же, что для нас всегда было ново.
Дядя стрелял, потом для верности «дублировал выстрел», и убитое наповал животное пополняло бесконечный список дядиных побед.
Отец молча слушал его героические рассказы и скромно, как и подобало подмастерью, чистил дуло своего ружья круглой щеточкой, прикрепленной к концу длинной палочки, а я меланхолично протирал тряпочкой спусковой крючок и скобу.
