— Если ты хочешь этим сказать, что их не продашь… что ж, согласен. И все же я считаю…
— «Верен будь себе»?
[21] — закричал Найджел высоким голосом, вероятно от возбуждения, но в его интонации звучала и горечь. — О господи, не произноси занудных банальностей! Да и все равно они ни черта не стоят. Ни черта, понятно тебе?!
Саймон одарил его улыбкой.
И тут я впервые поняла, что скрывается за добродушным и внешне нерушимым самообладанием Саймона, чем оно отличается от яркой самоуверенности, которой я втайне завидовала. Его по-настоящему все волновало. Действительно волновало, что может произойти с этим случайно встреченным, несчастным, некрасивым юношей, который так жалко ему хамит. Именно поэтому он вернулся сюда через четырнадцать лет, чтобы узнать, как погиб Майкл. И совсем это не трагедия, да и он не Орест. Однако он приехал ради отца, ради Стефаноса, ради женщины дома. «Но смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством»
[22]. Вот в чем дело. Он един со всем человечеством, которое в данный момент означало Найджела. «Мы принимаем как должное, — сказал он, — что есть люди, которые нуждаются в помощи». По-видимому, человека можно лучше понять, когда узнаешь, что именно он принимает как должное.
Отставив стакан, Саймон обхватил руками колено.
— Ну хорошо. Полоний уходит. Послушай, Найджел, хочешь, мы отберем, что можно продать?
Найджел ответил уже не так грубо, но столь же порывисто:
— Придумать трюк, чтобы приманить покупателей? Поганый продажный трюк, дабы устроить выставку одного-единственного художника где-нибудь в дебрях Шеффилда? Продать две картинки, и в местных газетах появится имя? Это ты имеешь в виду?
Саймон мягко ответил:
— Где-то же надо начинать. Пусть это будет частью борьбы. Во всяком случае, не впадешь в полную деградацию.
— Ты о чем? — полюбопытствовала я.
Он усмехнулся:
— О преподавании.
— А… Что ж, я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказала я.
— Я не сомневался, что ты поймешь.
Найджел отозвался мрачным голосом:
— Вам хорошо смеяться, а у меня ничего не получится, и я все возненавижу. Это же кошмар.
— Полный провал, — бодро согласился Саймон. — Нам необходимо придумать трюк, Найджел. Пусть они придут только посмеяться, но в результате кто-нибудь что-нибудь да купит. Делай картины из блесток, или рисуй под водой, или прославься как человек, который всегда творит под мелодии Моцарта.
Найджел расслабился и чуть стыдливо улыбнулся:
— Тогда уж под Каунта Бейси. Ну хорошо, и что же мне сотворить? Art trouve, куски ржавого скрученного железа под названием «Влюбленная женщина» или «Собака, поедающая собаку»?
— Или, — вступила я, — совершить путешествие по Греции верхом на осле, а потом создать книгу с иллюстрациями.
Найджел повернулся ко мне, но взгляд у него был отсутствующим. И мне вновь пришла в голову мысль, что он — тайный алкоголик.
— На осле?
— Да. Сегодня я видела в Дельфах юношу-датчанина, приехавшего из Янины. Он, как Стивенсон, перешел горы вместе с осликом, а по дороге делал зарисовки. Насколько я поняла, он делал портреты местных жителей и ими же и расплачивался.
— Ах этот. Я знаю его. Он сейчас здесь.
— Ну да, я забыла. Саймон же говорил, что он переночует в студии.
— А вы видели его работы?
— Нет. Он так устал, что отправился спать в девять часов, и разбудить его в состоянии лишь атомный взрыв.
И он уставился на меня с таким видом, словно ему стоило огромных трудов сфокусироваться на мне и сконцентрироваться на беседе. Он медленно проговорил:
— Быть верным самому себе, сознавать, что все возможно, и ждать шанса… Но при этом бороться за каждый шаг… — Затуманенный взгляд стал осмысленным и устремился на Саймона. — Саймон…
— Что?
— Ты говоришь, что трюк является «частью борьбы», потому что сначала надо заставить людей остановиться и посмотреть. Если мои картины на самом деле плохи, никакой трюк не поможет преодолеть первый барьер. И тебе это известно. Но если они хороши и люди остановятся и обратят на них внимание, то иметь значение будет сама работа. Разве я не прав?
— Возможно. Однако мне кажется, что в твоем случае многое зависит от трюка. — Саймон улыбнулся. — Правда, я считаю, что многие прекрасные художники поначалу занимались тем, что они мнили просто отклонением, шоковой терапией публики. Не стану называть имен, но ведь ты таких знаешь.
Найджел не улыбнулся. Казалось, что он почти и не слушает, а занят своими собственными мыслями. Поколебавшись, он внезапно сказал:
— И что ж, разве это не значит «быть верным себе»? А тебе не приходит в голову, что именно это и есть главное — во что бы то ни стало добиваться того, чего хочешь сам? Идти себе избранным путем, а отставшего пусть черт заберет? Художники — великие художники — работали только так, скажешь, нет? И разве под конец их ждало правосудие? — Так как Саймон не отвечал, он резко повернулся ко мне. — А вы что думаете?
Я ответила:
— Я мало что знаю о жизни великих художников, но мне всегда казалось, что секрет личности — не хочу говорить «успеха» — зависит от выбора жизненного пути. Великие знали, куда они идут, и никогда не сворачивали со своего пути. Сократ и «красота и добро». Александр и эллинизация мира. А на другом уровне — если можно так сказать — Христос.
Найджел перевел взгляд на Саймона.
— Ну? — резко, как бы с вызовом, сказал он. — Ну?
Здесь явно происходило что-то, чего я не понимала. Мало того, мне казалось, что и Саймон пребывает в недоумении и это его беспокоит.
Саймон медленно заговорил, его по обыкновению спокойный взгляд, устремленный на молодого человека, оживился.
— Твоя правда, но лишь частично. Да, великие знают, куда идут, и они добиваются своего, но в таком случае приходится двигаться вперед без продыху, сметая врагов на своем пути, как Джаггернаутова колесница
[23]. Ты считаешь Полония старым банальным занудой — это ты процитировал его, вспомни, не я. Я-то с ним не согласен, но будь справедливым к нему и вспомни конец цитаты: «Верен будь себе… не будешь вероломным ты ни с кем». Если быть верным самому себе означает игнорировать притязания других, тогда ведь ничего и не получится, верно? Нет, ни один по-настоящему великий человек — тот же Сократ — не шел прямой дорогой, которую сам себе прорубил. Да, ему известно, где она кончается, и он не сворачивает с нее, но все время он считается с чем-нибудь или с кем-нибудь, кто встречается на его пути. Он видит все сущее как некую систему и видит свое место в ней.
