— Чейный будешь? — спросил он с вызовом, будто уполномочен был контролировать миграцию в Филино.
Мирон не был злым:
— К кому-то гостить или по делу? — добавил он с любопытством.
Я спокойно рассказал ему об издании «Дирижабль», показал фотоаппарат, в котором Мирона заинтересовало количество мегапикселей, а когда я упомянул статью о Филино, Мирон оживился до крайности. У него не было недостатка в теориях, которые он излагал мне с прилежностью школьного учителя.
Возле железнодорожной насыпи, например, земля пропиталась мазутом, трава вся помёрла, пустырь образовался. На этом пустыре коровы, всё одно, жрут остатки травы, они же дуры, коровы-то, и молоко ихнее воняет соляркой.
А еще ракетчики оставили радиоактивные отходы:
— Вот по лесу идёшь, думаш, грип, а хвать — не грип, а дрянь жидкая, типа кисей, знаш, вонючая, ужас. Радиаций тут везде. Они эти заряды ныкали, а забирать — не забирают.
Но главное, запуски баллистических ракет проделали в озоновом слое огромную дыру. Я усомнился, что с ракетной базы совершали какие-то пуски, потому что 200-тонные «Воеводы» наделали бы шороху, но Мирон настаивал, что стреляли ими регулярно.
— Я тебе сам видел, — с жаром доказывал он. — Лежишь на бугре вон том ночью, и, мать её, полетела. Красиво так, волнисто.
Мирон показывал траекторию, похожую на полёт бабочки.
После пусков солнечная радиация в Филино в тысячу раз превышала нормальный уровень, о чём Мирону сообщил приезжий профессор, делавший измерения с помощью прибора «типа компас, только с экранчиком» и не снимавший широкополой шляпы.
Я заметил, что сам Мирон черней иного африканца и лучей не особенно боится, на что он беззлобно рассмеялся:
— Нам-то чё, мы уже пропёклися.
Сигаретный дым проходил через его редкие зубы и затекал обратно в нос.
Была у Мирона и традиционная версия радоне, тоже не лишенная оптимизма:
— Вы городские, знаш, на юга гоняете радоновые ванны делать, а у нас пьяный шасть с Колючки, в лужу кувырк — тут тебе и радоновая ванна, и грязь целебная, — хохотал он.
Мирон отвез меня на своем тракторе к бабке, имя которой не знал, но утверждал, что она является самым старым жителем Филино и родилась в начале XX века.
Старушка действительно отказалась ветхой, почти растворившейся в эфире. Голос её был настолько слаб, что я с трудом разобрал её имя: вероятно, Астафья. Говорила она бесцветно и тихо, будто в старом теле жила уже не она, а истлевший лесной дух. Голос её походил на шуршание пенопласта.
Место, по словам Астафьи, было недобрым ещё задолго до прихода ракетчиков. В детстве Астафьи людей ссылали сюда за провинности и они «мёрли, как мухи», а причин Астафья не знала.
От Астафьи я вышел с облегчением. Воздух её старого дома с бесчисленными вениками по стенам действовал на нервы и казался заразным. Всё же я сделал вывод об удивительном расслоении филинских судеб, где одни умирали в подростковом возрасте, а другие, словно выработав иммунитет, переживали свой век.
От Астафья я пошёл к автомобилю, брошенному неподалеку от дома Дарьи Дмитриевны. Улица казалась абсолютно нормальной, с лавками у заборов, резными наличниками на окнах, собаками с хвостами-саблями, ярко-желтым росчерком газовой трубой, коллекцией тракторных покрышек у ворот, металлическими гаражами, киоском на углу улицы, мостом через узенькую речку, плакучей ивой и мухами, которые в Филино чувствовали себя особенно непринужденно.
У профнастильных ворот большого дома стоял комбайн высотой с сам дом. Около него трудился жилистый мужик; такой поджарый, что издалека я принял его за крепкого подростка. Циркулярная пила высекала из металла павлиний хвост оранжевых искр. Самые яркие долетали до асфальта и катились по нему. Визг пилы раскалывал улицу напополам. Лицо мужика вспыхивало. Он закусывал нижнюю губу и щурился. Работал он остервенело.
Когда я подошел ближе, он оторвался от дела, и, закрыв глаза от солнца, следил за моим приближением. Я поздоровался.
— Корреспондент что ли? — оскорбительно быстро отгадал он.
Говор его напоминал Азамата Ирековича. «Что ли?» звучало высоко, требовательно и протяжно.
Я кивнул.
— Рафик, — представился он, когда я протянул ему визитку.
Визитку он прихватил черными пальцами и сунул в карман трико, как ценность.
Стоило Рафику взяться за пилу, лицо его становилось шахтёрским и свирепым. Казалось, его раздражает моё присутствие.
Но как только унималась циркулярка, он щурился в улыбке и охотно отвечал на вопросы. Говорил он с сильным акцентом и тянул гласные, отчего словно «нормально» звучало как «намааальна», и пока он тянул «а», успевал ещё живописно махнуть рукой и улыбнуться, развеивая худшие подозрения.
Рафик спросил, о чем я собираюсь писать. В отличие от тракториста, он не строил гипотез. Когда я сообщил, что пытаюсь понять причины высокой смертности в Филино, он понимающе кивнул, но ничего не ответил.
— А вы тут с семьёй живете?
— Дааа, отец, мать, дети, жена… — засмеялся он. — Дааа… Все тут.
— Мне ваши соседи говорили, что болеют тут многие.
Он охотно кивнул:
— Дааа, болеют. У жены сестра болела. Три года назад похоронили.
Сказал он это без трагизма.
— А сами как? Переезжать не думали?
— Неее, куда переезжать? Всю жизнь бегать не будешь. Нормально тут. Жить можно.
— Что думаете: почему люди болеют?
Он несколько секунд смотрел вдоль улицы, где катался на велосипеде малыш. Второй малыш бегал за ним с длинным прутом.
— Не знаю, — он сплюнул. — Везде болеют. Мы воду из своей скважины пьем. Из рек, из озер не пьём. Только свою.
— В воде дело, думаете?
— Не знаю. Сестра у жены на другом конце села жила, — он показал направление. — Там болото. Вода плохая.
На прощанье я пожал ему руку; ладонь его была графитового цвета и оставила на моей руке сизый отлив.
Я сел в машину и отправился на выезд к кладбищу. У моста через Вычу я обратил внимание на другой берег, где среди брошенных деревянных домов один, кирпичный, выглядел жилым.
После моста я свернул направо и подъехал к дому из белого кирпича с окнами без наличников. На фоне прочих филинских домов он выглядел альбиносом, лишённым бровей и ресниц.
Дом не был огорожен, хотя сбоку обнаружился приличных размеров садовый участок, на котором орудовал вилами молодой человек лет тридцати, раскидывая по земле навоз. У него был светлые волосы и бледная кожа, словно он, как и дом, хотел выделяться на общем фоне белизной. Я принял бы его за городского, тем более он носил очки, но работал он решительно и умело, что выдавало деревенскую выучку.
