* * *
Не знаю, сколько я пробыл в забытьи. Сознание возвращалось долго, и какое-то время я колыхался у его границы, ощущая лишь ломоту в костях, от которой хотелось свернуться калачиком или завязаться узлом или вообще вывернуться на изнанку. «Блуждающие токи», — вспомнилось мне выражение отца. Токи блуждали по мне, а позвоночник был антенной, которая притягивает их и фокусирует на нервных окончаниях.
В этом полусне я повел неопределённое время. Потом я стал слышать голоса.
— Да мне не жалко, пусть живет.
— Надо, надо.
— А может, подушку вот так? Сбоку?
Потом я расслышал отчётливый голос Рафика:
— Всё, взяли и понесли.
Руки больно вцепились мне в плечи. Я открыл глаза. Я был у Варвары.
— Да погодите, — прохрипел я. — Оставьте.
Что-то вроде смешка или вздоха пробежало по комнате. Они расселись вокруг меня на стульях, что я аж рассмеялся: врачебный консилиум. Ваня, Рафик, Варвара… Четвёртого я не знал, но догадался, что это Иванов отец.
Потом мне стало страшно. Ваня заговорил:
— Помнишь нас? Помнишь, что было?
Я неопределенно кивнул.
— Как я здесь? — спросил я.
— Всех на уши поставил, — рассмеялся голос Рафика. — Варя ночью прибежала, говорит, топиться ты пошёл. Поехали на берег, точно. Мокрый весь лежишь. Чего тебе не живётся? В пруд этот не лазь больше. Вонючий он.
— Да это от жара у него, — ответил Ваня. — Бредит.
— Это… — я попытался говорить, хотя голоса не было. — Ваня… В мешке голова. Голова того человека. Я говорил тебе. Я убил его.
Он невесело усмехнулся.
— Чья голова-то?
— Не знаю. Посмотри.
— Жарит его, — повторил Ваня.
— Посмотрели уже, — Рафик развеселился. — Голова там, но не та. Головку блока цилиндров ты притащил. Как нашёл-то?
— Головку?
Какой бессмысленный бред.
— Ну. Головку. От «Нивы». С веревкой. Да рыбак какой-то привязал вместо якоря. Грязная вся.
— Ехать надо, — сказал Ваня. — Сможешь встать?
— Погоди, — отвёл я его руку. — Что за головка? Рафик, что за головка?
Иван настойчиво схватил меня за локоть, помогая встать.
— В общем, это головка блока цилиндров, но самое интересное, что от неё жутко фонит, — сказал Ваня.
— Фонит?
— Да, радиоактивная она. Ехать надо в больницу. Рафик отвезёт. Скорая только после полудня будет. Давай, встать сможешь?
Он попытался взять меня под локти.
— Да чего ты со мной, как с инвалидом, — я рывком встал. — Я вообще неплохо себя чувствую.
— На уколах потому что. Пойдём.
На крыльце всё поплыло, меня подхватили под руки и усадили в кабину Рафиковского уазика. Мелькнуло лицо Айвы, которая помогала Варваре грузить вещи.
— Ил, — сказал я через окно.
Ваня подошёл ближе и прислушался. Он помотал головой — не понял ничего. Я опустил окно и повторил.
— Ил. Ил на дне радиоактивный. Под озером — шахты. Там когда-то добывали гипс. Надо ил проверять. И шахты. Оттуда идёт.
— Шахт уж нет давно, — равнодушно сказал Рафик. — Взорвали всё.
Мысль моя раскручивалась, как серпантин.
— Ваня, головка эта от «Нивы» парня… который от перитонита умер… Сестра у него Маша. Я был у неё.
— Самсонова что ли? — спросил Рафик, забираясь на водительское место.
— Да. И лодка его. Зачем же он якорь из головки сделал?..
— Дурак потому что, — объяснил Рафик.
Варвара стояла в стороне. Вдруг она спохватилась и стала совать мне конверт.
— Деньги оставшиеся, — говорила она. — За неделю.
— Не надо, — отнекивался я. — Со мною хлопот… Варвара, мне и так стыдно. Заберите.
Но она всё-таки закинула конверт мне на колени. В нём звякала мелочь.
— На поправку пойдёшь — позвони, — сказала она. — Ты уж извини. У нас тут фельдшера даже нет.
— Это ты извини, — просипел я одними губами.
Долго и протяжно выла коробка передач. Рафик шуровал длинным рычагом, разворачиваясь. Ваня постучал в окно:
— Ты пока не рассказывай об этом. Проверим сначала.
Я помотал головой и произнёс бесшумно.
— Рыбу не ешьте. И грибы.
На стекле остался влажный след.
Рафик включил магнитолу. На выезде из Филино уазик грубо вздрогнул на рельсах. В углах мутного стекла сидели мертвые мухи.
— Ты спишь что ли? — слышал я его голос. — Ты не спи давай.
* * *
Первая неделя декабря выдалась бесснежной, словно зима передумала приходить и лишь присыпала сухие листья белым порошком.
Но зима просто копила силы. 8 декабря началось с ночной вьюги, такой сильной, что снег не держался на земле и наметал плавники сугробов. К утру возле забора возник длинный гребень, похожий на взъём морской волны. Рикошет опасливо совал в него лапу и хватал снег зубами; на носу у Рикошета образовался белый колпак. Вантуз лениво наблюдал за ним с террасы. От холода он казался в полтора раза больше себя самого.
Я ходил по дому и искал источник звука, который простой ночью мешал нам с Олей. Ветер выл под крышей, как авиационная турбина. Звук то набирал обороты, превращаясь в визг, то опадал. Нерешительный пилот никак не мог получить разрешение на взлёт.
Этот вой напоминал мне ночь в карельском кемпинге, где мы с Олей до утра слушали кряхтение дома, шаги в прихожей и непрерывное завывание ветра. И были счастливы.
Из кухни казалось, что воет на чердаке. Но стоя посреди спальни, я готов был поклясться, что звук идёт снизу. Для очистки совести я поднимался на чердак, но там было тихо, уютно и пахло стружкой. Люстра-шар, если её качнуть, заставляла тени на стенах исполнять жутковатый танец, который приводил Ваську в священный восторг. Лазить на чердак в одиночку ему запрещалось, и оттого восторг был ещё сильнее.
Я спустился, накинул куртку и загнал домой мокрого от снега Рикошета. Вантуз зашёл следом. Он считал прогулки по снегу вредными для молодого бигля, а кроме того, совершенно бессмысленными. В тепле Вантуз опал и стал походить на себя прежнего, но на меня смотрел свирепо. Его раздражало, что теперь он не был полноправным хозяином дома в дневные часы. Иногда он забывал о моём присутствии, и важно шагал в спальню, чтобы улечься на Олиной подушке, но, завидев меня, сливался под лестницу и довольно зло сверкал глазами.
В туалете бешено молотил вентилятор. Откуда-то дул сквозняк. Мы бродили с ним по дому, натыкались друг на друга в коридоре и никак не могли встретиться лицом к лицу.
