Пальцы. Пальцы коснулись щеки.
— Алиса, ты как свет, — сказал я.
— Просто я сижу против света.
Кругом была кромешная тьма, но я хорошо видел Алису. Её белизна оставляла на темноте меловой след.
— У тебя нимб, — сказал я. — Ты только не уходи.
Светлые волосы лучились.
— Как темно, — сказал я. — Ослепнуть можно.
— Он просил передать тебе. Она в лодке. В лодке. На пруду. Там, где много тины.
— Правда? — я привстал на локтях. — Она правда в той чертовой лодке? Значит, я был уже близко.
Она тихо легла рядом. Я замер, слушая дыхание. Сквозь жар, который мучил меня той ночью, я почувствовал облегчение, словно ко лбу приложили большую монету. Я задумался о монете: может быть, это была какая-нибудь редкая монета петровских времен, тяжелая, как камень. Как, должно быть, она здорово скачет по воде, если пустить её блинчиком. Сколько же стоит такая монета?
Алиса лежала рядом, уткнувшись мне в грудь. Волосы её пахли яблоком. Я снова почувствовал пластилиновых жар, только теперь пластилин был разноцветным. Мы вплавлялись друг в друга.
Было очень спокойно.
— Пошли, — услышал я шёпот.
— Там холодно, — ответил я.
— Надо идти.
Я рывком оторвался от кровати и сбросил ноги на пол, вставляя их в ледяные тапочки.
Вещи я вынес на крыльцо и оделся уже во дворе, чтобы не будить Варвару. Алиса прикрыла дверь.
Кругом было темно. Мы выбрались на улицу, придерживая скрипучую калитку. Фонарь у дома топил себя в мутном свете.
— У него тоже нимб, — пошутил я.
Мы направились к озеру. До Красноглинного было километра три. Я выпустил Алису вперед. Её светлый контур колыхался в воздухе и казался призрачным. Но я ещё ощущал её прикосновения и знал, что она настоящая, просто очень худа.
Мы прошли мимо огородов с изгородями из кривых жердей, мимо дома с высоким забором, потом через поле, где тьма стала непроницаемой. На холме сбоку от нас моргал красный глазок радиовышки.
— А ты что-нибудь видишь? — спросил я.
— Нужно доверять темноте.
В кармане было несколько семечек. Я сгрыз их и заодно обкусал ногти. Горло саднило и хотелось кашлять, но я загнал кашель поглубже. Кашель всё равно прорывался наружу, и я останавливался, чтобы сплюнуть долгую вязкую слюну.
— Я не очень приятный кавалер сегодня, — сказал я, вытирая рот рукавом.
— Ты сам себя не знаешь, — ответила она.
Мы шли в темноте. Алиса скользила над землёй, а я спотыкался и колол ноги.
Скоро мы вышли на берег. Озеро отражало тусклый свет и слабо качалось. Мне казалось, я вижу движение всей его массы, будто это не озеро, а тарелка супа, который колышется, когда несёшь тарелку в руках. Иногда озеро кренилось в нашу сторону, иногда отливало внутрь себя.
— Подожди, — сказал я.
Я скинул тяжёлую куртку и разложил её на камнях. Мы сели и стали смотреть на дыхание воды.
— Ты очень болен, — сказала Алиса. — Тебе надо беречь себя.
— Ты доверяешь темноте, а я доверяю холоду. Знаешь, что бывает, если очень сильно замерзнуть? Абсолютный ноль. Абсолютная ясность.
— Кто-то идёт.
Она положила холодную ладонь мне на руку.
К нам приближался человек. Он встал поодаль, засунув руки в карманы. Шерстяные уши его кепи укрывали голову до самой шеи. Из-под воротника пальто выбивался лохматый шарф. Он смотрел на озеро, переминался с ноги на ногу. Ему не терпелось поговорить.
— Михаил Яковлевич, — подбодрил я его. — Какие новости? Как там Тунгусский метеорит?
Городской сумасшедший Михаил Яковлевич. Отец Братерского. Сейчас для меня это стало очевидно. Этот бредовый старик, что донимал меня в редакции — папа Братерского. Человек, не способный забывать. Автор множества теорий, в которые никто не верит.
Сегодня мы с ним на равных. Пусть говорит.
— Шахты, — сказал он. — Гипсовые шахты.
— Где? — удивился я.
— Прямо под нами. Огромные тоннели. Представляешь: заезжает туда кран и поднимает стрелу в полный рост. Вот какая высота.
— И что в этих шахтах?
Он показал рукой на озеро.
— Там источник. Оттуда всё. Там центр. Ниже дна.
— А я догадался.
— Нет, — вдруг сказал он с досадой. — Не догадался. Там всё.
— А знаете, — сказал я. — Сын ваш очень переживает. Вы напрасно думаете, что он из-за денег. Деньги тут не причём.
Старик махнул рукой, и дрожащей походкой пошёл вдоль берегу.
— Кран заезжает — стрелу поднимает, — бормотал он.
Вдруг я понял, что вижу в нём кого-то другого. Это был Иван Сергеевич, дорогой Иван Сергеевич, наш принципиальный и одинокий учитель политологии, что лежит сейчас на одном кладбище с моими родителями.
Алиса молча смотрела ему вслед, а затем прижалась ко мне плотнее, положив голову на плечо.
Справа от меня сидел Чаудхари. Я сразу узнал присутствие старого индусо, хотя меня больше занимала Алиса. Я запустил руку под тонкую куртку, ощущая ладонью худобу Алисы.
— Сколько раз в день вы умираете? — спросил Чаудхари по-русски.
— Раньше я не практиковал… Теперь раза два или три в день. Но это болезнь.
— Что вы при этом испытываете?
— Безнадежность.
— А что вы испытываете потом?
— Безразличие.
— А потом?
— Полноту.
— Вам нужно погружаться ещё.
— Я попробую, — пообещал я. — Что же под этой водой?
Я кивнул на озеро.
— Посмотрите сами.
— Мне казалось, именно этим я и занимаюсь.
— Да. Но вам нужно умереть как следует.
Он замолчал, и я полностью переключился на Алису. Руке под её курткой было тепло.
— Давай умрём сейчас, — предложила она.
Я кивнул, нащупал в кармане капсулу с радием и положил её на камень перед нами. Алиса покачала головой.
Её узкая ладонь закрыла мне рот. Я сидел неподвижно. Дышать через нос мешал обострившийся насморк. Скоро мои лёгкие напряглись, как слишком тугие шары.
Ненадолго я забылся. Я чувствовал только холод, который становился резким, будто тела касались гигантским ледяным скальпелем. Потом всё исчезло, и когда появилось вновь, я утратил всякую чувствительность.
Я увидел своё тело, съехавшее в бревна. Рядом лежала Алиса. Мы напоминали людей, уснувших в неудобных позах. За горизонтом поднялось свечение, и озеро залило бледным светом.
